Герцу, пожалуй, хотелось бы, чтобы в их отношениях было больше поддержки, больше размышлений, чтобы они были похожи на те телевизионные интервью, в которых выспрашивают ваше мнение по разнообразным поводам. Он тешил себя мыслью, что выполняет некую функцию в жизни Саймондса, некую псевдородительскую функцию, просто на основании того, что он старше. Он был суррогатным старшим, к которому Саймондс питал старомодное, почти наивное почтение. У Герца не было большого опыта общения с младшими, он инстинктивно понимал, что надо как можно меньше лезть в их дела, однако проявлял любопытство и был к ним снисходителен. Отсюда подробные расспросы с его стороны — например, о планах на отпуск — и столь же подробные ответы Саймондса. Это был способ не говорить о себе. Потому что затеять такой разговор значило бы огорчить Саймондса перспективами того, что его ожидает.

Конечно, у него все сложится иначе: он не приписывал Саймондсу сходства с собой и не считал, что угасание — обязательный удел, участь, которая объединяет всех. В таком взгляде на вещи по крайней мере было бы что-то утешительное. Но на самом деле каждый должен выплывать самостоятельно и может разве что просигналить другим, что узнал о настигающей их волне. Единственным ресурсом в таких обстоятельствах были молодые, дети, если кому повезло иметь детей, а для тех, кому не повезло, такие, как Саймондс, которым хватало доброты терпеть общество подобных Герцу. Здесь также требовалась осмотрительность: каждый писал такой портрет, который не вызовет отторжения, выдавал отредактированное изображение себя, которое будет приемлемым для других. Таким способом можно пройти собеседование. Признания, которые рвутся наружу, неизбежные жалобы и сожаления нужно душить, чтобы не вызвать отвращения, или, что бывает чаще, скуку и нетерпение. Вся сложность была в том, чтобы оставаться независимым и держать себя в узде.

— Так когда вы собираетесь в Италию? — спросил Герц, взяв вилку в руку.

— В конце следующей недели. Если вам что-то понадобится, свяжитесь с Дикеном. Он в курсе всех ваших дел.

— Завещание… — сказал Герц. — Завещание Островского. Как можно о нем забыть? Я чувствую себя недостойным, даже стыжусь.

— Денег, которые он вам оставил? Не стоит. Я тоже получил свою долю, не забудьте. Мы были единственными наследниками. У него ведь не осталось никакой родни.

— Он говорил, что вы его племянник.

— Ничего подобного. Всего лишь троюродный брат, да к тому же я мало его знал. У него была манера время от времени вдруг навещать моих родителей.

— Так же, как и моих.

— Он был одинок, конечно, хотя постоянно крутился, ворочал какими-то делами. В какой-то степени ему нравилось быть одиноким, или, вернее, неподотчетным. Никто никогда не знал его реального положения.

— Какого он происхождения?

— Не такого, каким можно было бы гордиться. Островский — это, конечно, не настоящая его фамилия.

— А как настоящая?

— Абрамский. Я провел небольшое расследование. Он был человек, который сделал себя сам, в полном смысле слова. И все же он любил поддерживать иллюзию, что у него есть друзья: мои родители, ваши родители. Это все, что у него было. И ни у кого не хватало на него времени. Его манера общения была довольно нерасполагающая. Между прочим, он смотрел на ваших родителей снизу вверх и считал, что они аристократы.

— И ошибался, — сказал Герц.

— Но для него так оно и было. У вас не осталось никого, насколько я понял?

— Нет, никого. Мой брак, как вы, наверное, знаете, закончился разводом.

— Я такой ошибки не совершу. Насмотрелся на это. Мы с Элен договорились: никакой женитьбы, никаких детей, никаких разводов.

— Даже не знаю, правы ли вы.

Саймондс пожал плечами и внезапно показался Герцу усталым.

— Не скажу, что мы не обсуждали это потом еще раз. Но она дорожит своей свободой. Так теперь у женщин заведено; они, кажется, не страдают без семьи. Иногда я думаю, что мужчины страдают даже больше. Но мы с ней вместе, и нам весело.

— Весело?

— Нетрудно найти, чем себя занять. Мы много путешествуем. И оттого, что мы не все время вместе, мы всегда рады друг друга видеть.

Он впал в задумчивость, словно предвидел время, когда без нее ему будет тоскливо. Но, подумал Герц, он найдет чем себя занять. Возможно, вечная неуемность была выходом из положения, так же как вечная настороженность была ценой свободы. Только не надо допускать, чтобы человеку слишком рано доставался покой: тогда он не приносит удовольствия.

— Ваше поколение очень отличается от моего, — улыбнулся Герц. — Вы, кажется, планируете все на свете.

— В наши дни все упирается в возможности связи. Мы никогда не бываем совершенно разлучены: электронная почта, мобильные телефоны и тому подобное.

— Но действительно ли вы чувствуете, что вы вместе, вот в чем вопрос. Некоторые вещи нельзя выразить словами.

— Большинство вещей можно.

— Я тут подумал, что самые малые изменения часто самые коварные. Что каждый человек подсознательно возвращается к тому, что я бы назвал его происхождением. В данное время я ем ту пищу, которой меня кормили в детстве. И это не мое сознательное решение. Я делаю это инстинктивно.

— Вам надо больше заботиться о себе, вы знаете. Вы похудели.

— Да что вы, все нормально.

— Вам нужно взять отпуск.

Он улыбнулся.

— Я с нетерпением буду ждать рассказов о вашем. Могу я взглянуть на счет?

— Позвольте мне.

— Со всеми этими деньгами я просто обязан сделать хотя бы такую малость.

Они расстались, как обычно, в дружеских отношениях, и Герц подождал, пока автомобиль Саймондса отъедет от тротуара. Потом он пошел на автобусную остановку, невольно вспомнив Бижу Франк и свой первый опыт по части рабства. Он улыбнулся. Как она жила, бедная Бижу? И когда она умерла? В «Таймс» на странице некрологов ему не попадалось ее имя, хотя почему оно должно было там быть. У нее была тусклая жизнь, облагороженная определенного рода преданностью. Именно этого ему не хватало, такого рода преданности, какая связывает людей, имеющих немного общего кроме их происхождения, но понимающих друг друга на более глубинном уровне, чем лишенные корней молодые. Теперь он это сознавал и почти желал вернуть обратно те утраченные связи. Он не был приучен к свободе, вот в чем беда, не воспитали в нем этого. Он всегда видел ее лишь мельком. По иронии судьбы теперь, когда у него свободы было в изобилии, он совершенно не знал, как ею распорядиться. И видимо, учиться было уже поздно.

На остановке на него внезапно нахлынуло чувство, что все вокруг ненастоящее — чувство такое сильное, что ему стало по-настоящему дурно. Он положил дрожащую руку на сердце и, постояв так секунду, вытер пот со лба. Несколько мгновений Герц пытался восстановить самообладание, радуясь, что никто его не видел. Он сам не помнил, как доехал домой в спасительном такси. В постели ему стало получше, и он списал свою слабость на второй бокал вина, который неблагоразумно выпил. Спал он ужасно. Наступление утра он встретил с облегчением, чего едва ли мог ожидать.

7

— Это было похоже на облако, — объяснил он доктору. — Как будто меня окутало облако, или то, из чего они состоят. Такое непрозрачное. Я не могу иначе это выразить, хотя мне пришлось подыскивать сравнения для себя самого. Единственное, что мне пришло на ум, это то, что Фрейд пережил на Акрополе.

— Простите?

— Фрейд писал о чувстве нереальности, которое охватило его, когда он осматривал Акрополь. Он испытал сильную тревогу, и состояние дурноты вдобавок, хотя сознания не терял. Тогда, будучи Фрейдом, он придумал объяснение: ему стало нехорошо оттого, что он пошел дальше своего отца. Другими словами, он достиг образа жизни — в денежном отношении, в плане карьеры, — которого не удалось достичь его отцу. Он вышел за отцовские пределы. Фрейд знал, что его отец не мог бы себе позволить такую экскурсию, поэтому в некотором смысле он предал его, он его обскакал. Очень красивая теория, согласитесь. Я тоже пошел дальше своего отца, который был трудягой и несчастным человеком. Вы не думаете, что я, возможно, испытал нечто в этом роде?