– Нет, тетя Вера, – сказала Марина, – теперь все будет по-другому. Я побуду у тебя, обещаю, но не сейчас.

Старуха проницательно вгляделась в ее лицо и покачала головой.

– Ох, девонька, что-то не то, я вижу, ты затеяла. И спросила бы, что тебя гложет, да ты ведь все равно не скажешь.

– Не скажу, тетя Вера. Меньше знаешь – крепче спишь.

– Как?

– Прости. Это муж мой так говорит, когда я его о делах спрашиваю: меньше знаешь – крепче спишь.

– Муж... А ты ведь, девонька, за два часа, что у меня сидишь, ни разу его по имени не назвала!

– Ох, тетя Вера, да не мучь ты меня! – Марина почувствовала, что вот-вот расплачется. – Ну какая тебе разница – назвала, не назвала?..

– Ну, мне-то и впрямь никакой, – со вздохом согласилась тетя Вера. – Как знаешь, девонька, а только поберегла бы ты себя!

– Я себя всю жизнь берегла, – с ненужной резкостью ответила Марина, – да только ничего хорошего из этого не вышло. Ну, надо мне, понимаешь? Надо!

– Так я же не против, – сказала старуха. – Надо так надо. «Надо» – это такое слово, против которого не попрешь. Да только надо ли? Э, что там! Тебе, думается, виднее, надо или не надо... Ступай, делай свои дела, а за девочкой твоей я присмотрю. Коза у меня хорошая, молока много дает, пенсию скоро принесут...

– Коза? При чем тут... О господи! Чуть не забыла, идиотка!

Марина торопливо полезла в сумочку, порылась там и выложила на стол тугую пачку стодолларовых купюр в банковской упаковке.

– Вот, возьми, этого должно хватить. Извини, обменять не успела...

Старуха покосилась на пачку с недоверием, как на кусачее насекомое.

– Это куда ж мне столько-то? – удивилась она. – Я за семьдесят лет столько, поди, не потратила! Забирай, девонька, тебе они нужнее. Много ли нам надо? Одной бумажки за глаза хватит...

– Ты не понимаешь, – нетерпеливо перебила ее Марина. – Во-первых, у меня есть еще. А во-вторых, тетя Вера, эти деньги вам очень пригодятся, если... Ну, ты понимаешь.

– А вот об этом, девонька, даже и думать не смей, – сурово произнесла старуха. – Ты дочери нужна. Ты, а не деньги, ясно? А деньги... Ну, пускай полежат. Вернешься – отдам. Не беспокойся, у нас тут места тихие – небось, не украдут.

– Да не боюсь я! – нетерпеливо отмахнулась Марина. – Ты их не береги, трать, ладно? Покупай, что надо, человека себе найми, чтоб самой дрова не колоть...

– Это я как-нибудь сама разберусь, – перебила ее старуха. – Ишь ты – человека найми... Нашла барыню! Разберемся... А ты ступай, раз надо. Дизель через полчаса уходит, следующий только завтра утром, так что иди, девонька, не задерживайся.

... Поздним вечером того же дня, показавшегося ей долгим, как век, Марина Медведева заселилась в одноместный номер недорогой московской гостиницы. Первым делом она узнала номер агентства по прокату автомобилей, созвонилась с ним и договорилась об аренде машины, после чего уселась в кресло у окна и долго курила, глядя в усеянную пятнами электрических огней тьму.

Константин Сергеевич Кудиев, более известный в определенных кругах как Кастет, опустил дымящийся пистолет, посмотрел на него с некоторым недоумением и с отвращением швырнул на стол. Лицо у него онемело, в горле саднило от бешеного, истерического вопля, отголоски которого все еще звенели у него в ушах, руки тряслись, и во всем теле ощущалась знакомая легкость, испытываемая им каждый раз после таких вот припадков неконтролируемого бешенства. В звенящей пустоте ленивой глубоководной рыбиной проплыла заманчивая мысль о самоубийстве, но даже этой возможности у него сейчас не было: затвор лежавшего на столе семнадцатизарядного «глока» заклинился в крайнем заднем положении, из чего следовало, что обойма пуста. Запасной обоймы у Кастета не было; он подумал, что если так пойдет и дальше, то стреляться ему не придется – очень скоро вокруг станет не протолкнуться от желающих оказать ему эту мелкую услугу, – и с трудом сдержал истерический смешок.

Он провел по лицу трясущейся ладонью, вместе с испариной стирая с него остатки зверского выражения. В воздухе висела отвратительная вонь; пахло сыростью, неисправной канализацией, паленым мясом и шерстью, пороховой гарью и человеческими экскрементами. Кастет посмотрел на то, что лежало в углу, и его замутило.

– Готов, что ли? – спросил он, и собственный голос напомнил ему хриплое карканье сидящей на суку вороны.

– Семнадцать патронов, Сергеич, – сдержанно напомнил один из быков. Рожа у него была нарочито каменная. – И ни одного мимо.

– Сам знаю, – проворчал Кастет. – А, плевать, все равно толку с него было как с козла молока! Черт, что за вонь? Обгадился он, что ли?

– Ну так, Сергеич, – философски заметил другой бык, – странно было бы, если б не обгадился. На его месте...

– Мне и на моем хорошо, – резко оборвал его Кастет, мимоходом подумав, что его собственные перспективы выглядят ничуть не более радужно, чем перспективы лежавшего в углу и медленно остывавшего изуродованного, кровавого, испачканного землей и собственным калом куска мертвого мяса, еще минуту назад бывшего человеком. – Уберите эту падаль!

Старательно сохраняя на тупых мускулистых мордах индифферентное, отсутствующее выражение, быки принялись за работу. Кастет не стал на это смотреть. Он повернулся спиной и пошел прочь из подвала, слыша, как позади шуршит разворачиваемая полиэтиленовая пленка. Под каблуком у него что-то хрустнуло; опустив глаза, он увидел раздавленные очки с мощными линзами, и его снова передернуло.

Проклятый очкарик умер, так ничего и не сказав. Кастет понимал, что это произошло не из-за какого-то там героизма, а просто потому, что сказать очкарику было нечего: похоже, он действительно ничего не знал. Пожалуй, брать его из офиса и привозить сюда тоже не стоило; это была просто попытка преодолеть препятствие с наскока, нахрапом; по большому счету, то была очередная ошибка в длинном ряду других ошибок, совершенных ими всеми с начала этого несчастливого года.

«Год Обезьяны, – думал Кастет, медленно поднимаясь из подвала по стертым, заваленным каким-то почерневшим, гниющим мусором кирпичным ступенькам. – Пропади он пропадом! Недаром перед его наступлением нас пугали гримасами, которые корчит обезьяна... Чертова макака! Поймать бы ее – яйца бы ей оторвал своими руками, не побрезговал бы...»

Он закурил трясущимися руками и вышел во двор. Заваленная хламом территория заброшенного кирпичного завода была пуста и безлюдна; из открытых ворот соседнего цеха выглядывала запыленная корма джипа. Небо хмурилось, собирался дождь. Кастет стоял под серым небом на заваленной грудами битого кирпича и ржавеющего металлолома, поросшей чахлым бурьяном глинистой земле, курил и пытался придумать, как быть дальше.

Позади заскрипела под чьими-то тяжелыми шагами кирпичная крошка. Кастет обернулся и увидел одного из своих быков. Бык подошел к нему и отдал пистолет, протянув его рукояткой вперед.

– Твой «глок», Сергеич, – сказал он.

– Ты что, совсем баран?! – набросился на него Кастет. – Что ты мне суешь? В задницу себе засунь! Под статью меня хочешь подвести? Убери вместе с падалью!

Бык опустил пистолет в просторный карман пиджака. Он мялся, медля уходить, и Кастет понял, что у него на уме, раньше, чем бык открыл рот.

– Дрянь дело, Сергеич, – сказал бык. – Толпа свидетелей. Все видели, как мы его со студии увозили.

– Знаю, – отрывисто бросил Кастет. – Потеряться вам надо. Заканчивайте с этим и делайте ноги. Алиби вам пацаны обеспечат, я позвоню.

– Насчет алиби мы и сами подсуетимся, – сказал бык. – Да нас и не вычислят. А сам-то ты как?

– Не знаю, – не подумав, брякнул Кастет и тут же поправился: – Не твоя забота. Разберусь как-нибудь. Заканчивайте здесь, а у меня дела.

Он отвернулся и пошел к машине, чувствуя лопатками взгляд быка и понимая, что скорее всего больше никогда не увидит этого человека. Прощаться со своими людьми, конечно, следовало не так, и уйти, раз уж пришлось, нужно было как-то иначе, более красиво и достойно, однако у Кастета сейчас не было ни времени, ни сил отвлекаться на подобные мелочи. Потом его осенило. Он остановился, подозвал быка и сказал ему: