— Ну да, еще бы! — всякий раз бурчал старик. — Это имечко — Бонвен — ему так же впору, как мне — Кандид, рогоносцу — Дезире, а шлюхе — Серафина. [9]

Однако вечером, когда торговец откупорил бутылочку доброго винца для Кандида — специально для Кандида! — и завел с ним долгий разговор возле огромных бочек, старик растаял.

— За здоровье короля сборщиков! — провозгласил торговец.

Он чокнулся со стариком, запрокинул голову, и — хоп! — вина как не бывало. И в самом деле, чего канитель тянуть — вино-то его собственное, он его знал, как свои пять пальцев, не глядеть же на него! Другое дело Кандид. Он не спешил поднести стакан к губам. Сперва он повертел его так и эдак, внимательно рассмотрел, принюхался. Потом улыбнулся ему, тихонько заговорил с ним: «Ишь ты, красненькое! Ну-ка, попробуем, каково ты на вкус!» Он прикрыл глаза, его губы чутко прильнули к стакану. Отпив вина, он с минуту подержал его во рту, не глотая, пробуя языком.

И одновременно с вином он смаковал оказанную ему честь. Он — один из всех — пьет с хозяином! Другой рабочий, стоя поодаль, кидал на него завистливые взгляды. Вот так-то! Кандид — это вам не кто-нибудь!

— Я сборщик из сборщиков, — прошептал он, совсем размякнув.

Ему было хорошо. Конечно, в погребе темно, грязно, холодно, но все равно это лучшее место в мире. Потому что в погребе живет вино, вот так-то! — думал Кандид. А вино — оно как огонь, и согревает и освещает. Век бы жил в погребе, ей-богу!

А потом, до чего ж тут приятно беседуется, мысли так и текут, одна за другой, одна за другой. На душе легко, а когда выйдешь наружу (именно в том состоянии, в каком вышел наш сборщик — не добрав и не перебрав, а в самую «плепорцию»!), то и радость выходит на свет божий вместе с вами. Да, радость вышла из погреба вместе с Кандидом. Она окружила его заботами. Она выровняла для него дорогу с ее поворотами и ухабами, убрала с нее все препятствия, заложила ему уши ватой, затуманила глаза. Старик возлюбил весь мир. И зауважал Бонвена.

— Эй ты, старый пьянчуга! — крикнул ему кто-то.

Но он ничего не слышал.

Улица, запруженная людьми, залитая лунным светом, выглядела более оживленной, чем днем. По ней вереницей ехали повозки с винными бочками; эта процессия — на всю ночь. Мулы и быки двигались медленно, как сомнамбулы, и так же медленно вышагивали за ними люди. Сборщики винограда со своими гигантскими корзинами направлялись к давильням; за ними в почтительном молчании шли ребятишки. Бочки с гулким грохотом катились по плитам мостовой. Несмотря на усталость, люди чувствовали, что их распирает какая-то дьявольская сила и непривычная радость: им хотелось кричать, любить, драться.

Женщины, сидевшие и стоявшие в дверях домов, переговаривались меж собой тише, чем обычно. Им тоже не хотелось идти спать. А ведь денек выдался трудный — с самого рассвета на винограднике. Ноги у них так и гудели, руки и лица до сих пор были липкие. Да и одежда, пропитанная виноградным соком, издавала сладковатый запах сульфата и пыльной лозы. А тем временем осенний холод уже сковывал тела — тог холод, что сковывает всё на свете, высушивая, как сухой лист, готовя к смерти…

Вдруг Кандид остановился: он увидел дом хорового общества, небольшое белое квадратное здание. На фасаде, слева от двери, были выписаны ноты одной «веселой» мелодийки в соль-мажоре.

— Веселый мажор! — провозгласил старик.

И запел: «До-ре-ми-фа-соль! Бабам не мирволь!» Его восхитил собственный голос. «Эх, славно же я пою!» И он затянул патриотическую песнь. Теперь старик держался важно, зря руками не размахивал, а внимательно слушал самого себя.

— Заткнись ты, пьянь! — крикнул кто-то.

«Эх, надо было мне стать певчим!» — порешил Кандид и зашагал дальше.

«Да, верно, надо было стать певчим и надо было жениться. А так вся жизнь пошла прахом». Он чувствовал, что вот-вот опечалится, и решил не поддаваться унынию. «Нынче мой день, нынче я веселюсь!»

— Сейчас я им покажу, как нужно веселиться!

Навстречу ему двигалась неясная фигура в длинном темном одеянии. Кандид лихо ухватил фигуру за талию и крутанул, собравшись пройтись в танце.

Но фигура оказалась неповоротливой, костлявой и весьма непокорной. Н-да, это было совсем не то, чего он ждал.

Он отшатнулся:

— Ох, извините, господин кюре, я-то думал, вы женщина!

И, разом отрезвев, пристыженно удалился. Ему больше не хотелось ни быть певчим, ни жениться.

Рождество

Когда девочка прибежала на альпийский луг, где трое мужчин свалили огромную голубую лиственницу, они не сразу поняли, что произошло. А ведь она увидела то, что мечтает увидеть каждый человек на свете. Губы ее дрожали, она еле слышно пролепетала:

— Отец велел, чтоб вы спускались.

Они не стали спрашивать зачем. В здешних местах вопросы для людей не существуют, как не существуют для них и деревья, кроме разве вот этого, с которого они только что содрали кору; с этого момента оно их тоже больше не интересовало.

— Ладно, сейчас спустимся.

Девочка смотрела на них. Может, они тоже кое-что знают?

Ей казалось, они должны были бы измениться в лице. Но нет — младший хмурился, старик дымил своей трубкой, третий улыбался; все как всегда. Она всматривалась в их глаза, которые не снисходили до взгляда на нее: откуда этот розовый отблеск между ресницами?

«Надо бы им сказать…» — подумала она, но не осмелилась открыть рот. Коль скоро они прервали работу и спускаются, им все равно придется пройти мимо хижины. Там она остановится, повернет голову, и тогда они уж точно увидят… Радость и страх переполняли все ее существо, но радости было больше. Трудно нести в одиночестве Главную Новость мира, но делать нечего — взрослые отнюдь не были расположены ее слушать.

— Иди скажи отцу, что мы скоро будем, — приказал старик.

Нет, его голос не стал мягче. Значит, ничего не изменилось. «Уж эти взрослые, — грустно подумала Клементина, — все они слепы и глухи». Как ей хотелось зажечь хоть маленький огонек перед каждым из них, такой, как пастухи зажигают в дуплах трухлявых деревьев. Может, тогда они встрепенулись бы?

— Ну, чего стоишь, беги!

Девочка побежала. Склон у опушки леса был такой крутой, что ее детское платьице надулось и шелестело за ее спиной, как женская юбка. Несмотря на то что стояла середина декабря, снега выпало мало, он лежал между деревьями тонкими параллельными полосами, вперемежку с темной пожухшей травой. Клементина спускалась по уступам дорожки, протоптанной бесчисленными стадами. Одну ногу она ставила на скользкий снег, другую на твердую землю. Потом она прошла по-над котловиной, где каждое лето коровы бились за право быть Королевой-предводительницей стада.

«ОН выбрал это место!..» — смятенно думала девочка, глядя на пастушью хижину. Как быть? Она больше не видела дымка над крышей, и внутри, казалось ей, было темно и пусто. А вдруг там больше никого нет? Эта мысль привела ее в ужас. Но вот она вгляделась получше и заметила в дверной щели красный отблеск огня.

— Слава Богу! — прошептала она. — Они там!

От истоптанной травы вокруг нее исходил слабый запах ладана. Девочка закрыла глаза. Она, наверное, долго простояла бы так, в экстазе, если бы не зазвонил деревенский колокол. «Нужно идти, предупредить их…» Она было пустилась бегом, но что-то заставило ее приостановиться и зашагать медленно и торжественно, как в воскресные дни, когда она носила по улицам хоругвь со Святым Розарием. Если люди еще не знали великую Новость, то уж небесам и лесу она наверняка была известна. Весь день стояла пасмурная погода, но сейчас деревья купались в нежном солнечном свете, а ковер из иголок мягко пламенел под ногами.

Войдя в деревню, она поняла, что и на нее снизошло благословение Господне. И девочка шла по улице, благоговейно неся в сердце удивительную Весть.

— Ты откуда взялась? — спросила ее первая встречная женщина.