— О нет, — сказал Туриан.

— Нет, нет! Что вы, — поспешно добавила Лулубэ.

— Нет, надоел. Я сам себе надоел этими историями, которые я знаю наизусть. Но иногда, после долгого молчания, они рвутся из меня... Кхм... Извергаются, как лава из вулкана, который все считали давно потухшим.

«Вот он и сам говорит, — пронеслось в голове у госпожи Туриан, — что похож на вулкан...»

— Воинственные папы, такие как Григорий IX, не оценили услуг посредника, мудрого императора, и пошли по пути проклятия, или по проклятому пути борьбы с Фридрихом Вторым только потому, что он все откладывал на потом предписанный церковью крестовый поход и вместо этого вел философские беседы с призванными ко двору арабскими учеными. И когда Фридриха в конце концов вынудили дать согласие, получился крестовый поход особого рода, поход, во время которого никто никого не уничтожал и который завершился тем, что предводитель за мирной трапезой с султаном Египетским заключил договор о возвращении христианам Иерусалима. Это опять не понравилось воякам-священникам, и тут Фридрих не выдержал — как гласит легенда, поднялся на Этну и бросился вниз, в кипящий кратер. Его враги извратили легенду, наплели, будто бы он заживо низвергся в ад, — обычный удел современных независимых умов, которые на тысячелетия опережают свое время. Но кратер Этны совсем не то же самое, что врата ада. За вратами ада должно открываться совсем другое пространство - гораздо более яркое, освещенное множеством огней, наподобие, погодите-ка, наподобие казино, в котором нет игроков.

Они насаживали на зубочистки вишни, пропитанные марсалой, и отправляли их в рот. Кроссмен небрежно ткнул своей потухшей трубкой в сторону Монте Розы и Сан-Анжело, где на море мерцали цепочки рыбачьих лодок, вышедших на лов полипов. На северо-востоке над горизонтом пылал какой-то странный огонь, со странными, зубчатыми очертаниями.

— Вот где был ад.

— Был? — промурлыкала Лулубэ.

— Был. Сегодня он как бы рассеялся повсюду, стал вездесущим. Сегодня любой ребенок более или менее осознанно задает себе вопрос, а есть ли ад вообще, и если — да, то где он. «Италия стоит на семи ветрах», — писал пять веков назад один картограф. Когда-то эти ветры бушевали над Стромболи, из недр которого доносился грохот неотвратимых извержений, и в Средние века мореплаватели, проходившие ночью Мессинским проливом, замирали в ужасе, а потом уверяли, будто слышали голоса проклятых. Голоса проклятых... Сегодня их можно услышать из любого радиоприемника.

Апокалиптические излияния Кроссмена, за мыслью которого Турианы временами едва поспевали, кажется, прекратились. Свечи на столике почти догорели, но хозяин не потрудился заменить их. При свете мерцающих слабых огоньков вся фигура англичанина казалась высеченной из пемзового камня статуей, изваянием, вырубленным в вулканическом массиве и воздвигнутым здесь, на террасе, за столиком траттории. И все же у Лулубэ было такое ощущение, будто Кроссмен в тысячу раз более реален, чем Ангелус, который в отблесках догорающих свечей окончательно расплылся в бесформенное розовое пятно.

— По-моему, быть мужчиной в наши дни труднее, чем раньше, — сказал Кроссмен. — И с этим в первую очередь сталкиваются женщины. О присутствующих, разумеется, речи нет.

— В самом деле? — Милое Создание попыталась пошутить. — Присутствующие не в счет?

— Мужчине сегодня требуется более выносливое сердце, — сказал Кроссмен. - Сердце, приученное к тому, чтобы биться и в безвоздушном пространстве. Выше ионосферы, в бесконечной пустоте. Потому что, если все и дальше пойдет как сейчас, то Луна, где, как известно, нет кислорода, явится на Землю быстрее, чем люди доберутся до нее. В конце концов, неважно, что произойдет раньше... Человеку все равно нужно сердце, — сказал Кроссмен, — приспособленное, по крайней мере, к жизни в пустыне, сердце льва. Или сердце, приученное к существованию на больших глубинах, сердце акулы.

— У вас, мистер Кроссмен, сердце льва, — прошептала Лулубэ, — или сердце акулы?

— Ха-ха, — засмеялось изваяние.

— Так вы думаете, мы подошли к концу? — поинтересовалось розовое облачко.

— Этого я не говорил, — ответил каменный истукан. — Человек-мужчина — должен, наконец, сделать попытку начать новую жизнь. И не на Луне или на Марсе.

— На Венере? — попыталась угадать Лулубэ.

— На Земле. Как вы понимаете, я кроманьонец, то есть первобытный обитатель Эоловых островов, и, стало быть, хозяин, которого долг гостеприимства обязывает оплатить выпивку. — После этого он коротко простился: — So long. До скорого.

На следующий день Создание потащила Ангелуса на Стромболи.

[5]

— Херувим! Ты когда-нибудь видел такой серый, почти черный берег? Словно пепел!

— Гм. Читал о чем-то таком у Гомера. Киммерийские берега.

— Представь, я как раз начала рисовать одного киммерийца, он... э-э... нагой и желтоватый, цвета серы, бредет по такому вот пепельному берегу. Не то бредет, не то ползет на четвереньках. Этот человек похож на Йена.

— Какого еще Йена?

— Мистера Кроссмена.

— A-а. Разве мистер Кроссмен ползает на четвереньках?

— Ну, если он занимается археологией, то ползать на четвереньках ему уж наверняка частенько приходится.

Они приплыли на «Луиджи Риццо», маленьком пароходике, именовавшемся также «интерно», то есть «судно внутренних вод», поскольку пароходик два раза в неделю обходил острова Липарского архипелага, перевозя немногочисленных пассажиров. У Турианов было два часа времени, чтобы осмотреть рыбачью деревушку Сан-Винченцо и ее окрестности, а потом на том же «Луиджи Риццо» вернуться на Липари, но у Лулубэ было на уме кое-что другое.

Они бродили по Сан-Винченцо. Людей почти не встречалось. Несколько пожилых женщин в черных платьях, несколько детей, но ни одного человека, что называется, в расцвете лет. Дома в более старой части деревни выглядели так, словно когда-то давно подверглись бомбардировке. Стены многих зданий, кубических на африканский манер, испещрены трещинами. Здесь совсем не было арок, соединяющих дома на разных сторонах улицы, какие часто попадались в переулочках Липари. Однако здешние, некогда потрясенные до основания кубические постройки были на удивление чистыми и сверкали свежей побелкой, хотя над сахарной головой Стромболи развевались длинные траурные ленты дыма, словно над продуваемым ветрами фабричным городом. Самое странное — на вулканическом шлаке по склонам горы рос виноград, но и там работали только старухи и дети, больше никого не было видно. На пепле благоденствовали лозы, в гроздьях винограда дремал любовный огонь.

Это темное, как чернила, вулканическое вино источало нежный аромат, от которого, стоило лишь пригубить, внезапно вспыхивало легкое, но мощное пламя, в чем скоро предстояло убедиться супругам -художникам. Более новая и не столь сильно разрушенная часть деревни, где находилась крошечная гавань, протянулась по низкому берегу к самому морю. Там, в чахлом садике одного из домов, над дверью которого красовалась выцветшая вывеска «Albergo al Paradiso» («Гостиница ,,Рай“»), они выпили вина «Сан-Винченцо» из глиняных плошек. Хозяйка, разумеется, старуха в черном, толстая, но резвая как пташка, объяснила им, «как тут оно у них все». Раньше в приморском поселке жили почти две тысячи человек, а теперь всего-то осталось сотни три. Ессо [16]. Всё деды да внуки. Люди среднего возраста, кроме рыбаков, работают на земле. Извержения? Да, извержения тут обычное дело. Но если случается такое, знаете, большое, сильное извержение, все старики и дети вместе с рыбаками уходят в море и там молятся, преклонив колени, в своих рыбачьих лодках, как в церкви.

Лулубэ:

— А вы, синьора, бывали там, наверху? На Стромболи?

— Я? Наверху? — Старуха визгливо захохотала. Отвислые груди так и заходили ходуном. Трясясь от смеха, она рассказала другим старухам в черных платьях и детям, едва прикрытым убогим тряпьем, о чем спросили ее приезжие. Все беззлобно засмеялись, словно услышали очень веселую шутку.