– Ну да, со стояком, то есть с эрекцией.

«Ну и чего я ожидал», – подумал Макс. Ведь как-никак он пришел на собеседование на место порноактера. Он же проходил пробы на вакансию диктора новостей. Это то же самое. Почти.

– И когда вы хотите провести эти пробы?

Эд поднялся с кресла, бросил сигарету на пол и раздавил ее ногой.

– У нас сейчас идут съемки на площадке. Можем пойти туда и прямо сейчас снять пробы.

Одна половина Макса онемела от шеи и ниже. Но другая его половина чувствовала себя вполне уверенно. Как будто в его голове воображаемые зрители скандировали: «Вперед, Рики! Рики, вперед!»

– Конечно, никаких проблем.

– Тогда следуй за мной.

И Макс последовал.

17

На третий день в «Центре Энн Секстон» Пегги Джин уже не тряслась и не крючилась над унитазом, чтобы опорожнить желудок. Сеансы электрошоковой терапии подошли к концу. Закончилось и круглосуточное наблюдение, которое установили за ней как за пациенткой с суицидальными настроениями. Ей объяснили, что первые три дня ломки самые тяжелые, и это была правда. Первые две ночи она видела пауков, ползущих по потолку ее комнаты, но когда включала свет, никаких пауков уже не было.

– Галлюцинации – обычное дело у алкоголиков, – заявил врач, специализирующийся на наркотической зависимости.

У алкоголиков.

Пегги Джин стала алкоголичкой. И наркоманкой. По крайней мере, ей так сказали.

– Нет, миссис Смайт. «Калуа» и кофе – это разные вещи, а ликер считается алкоголем.

У нее даже отняли духи «Джорджио».

– Извините, но вам запрещено иметь при себе любые алкогольсодержащие жидкости.

Они что же, серьезно думают, что она станет пить духи?!

– Вы удивитесь, когда узнаете, на что иногда идут наши пациенты, – сообщил врач-нарколог.

Когда ее спросили, сколько валиума она принимала, Пегги Джин ответила:

– О, всего ничего, пять-шесть таблеток несколько раз в день.

И вот она оказалась в больнице. В больнице для умалишенных. Пусть она названа в честь поэтессы, но это была такая же больница, как та, в которой Пегги Джин держала на руках ребенка, больного СПИДом. Резкий флуоресцентный свет, подчеркивающий недостатки внешности, холодные плиточные полы, ванные комнаты с оборудованием для инвалидов. Это было просто ужасно. Длинный коридор больничных палат, в конце которого – «общая гостиная» с уродливыми диванами, стульями и столами, заваленными прошлогодними журналами. Здесь были две комнаты для групповой терапии, где кругом стояли бежевые мягкие банкетки. На стенах – ни одной картины, только белые доски для записей и огнетушители. Три раза в день – на завтрак, обед и ужин – всех пациентов провожали к большому лифту, который запирался на ключ. Лифт останавливался лишь на одном этаже, в кафетерии. Это была мрачная комната с покрытым линолеумом полом, где пахло чистящим средством и жиром.

«Нас держат здесь, как скот», – подумала Пегги Джин в первый день, стоя в углу лифта, зажатая между тощим чернокожим мужчиной и девочкой с синяками на руках.

Еда сперва показалась Пегги Джин отвратительной: сухие блины на завтрак; бутерброд с плавленым сыром на обед и шведские фрикадельки на ужин. Но с наступлением третьего дня она стала предвкушать походы в столовую. На ужин, если попросить, обычно давали жареную рыбу на выбор и никогда не жалели соуса тартар.

У большинства пациентов были общие палаты, но Пегги Джин повезло, и она жила в комнате одна, хоть ей и не разрешали закрывать дверь. Малая толика уединения помогла ей пережить первые три дня. Одиночество стало для нее роскошью.

Но суть программы была не в выборе блюд на ужин и не в одиночной палате, которая, несмотря на всю свою неприглядность, казалась ей роскошной. На третий день Пегги Джин выяснила, что ее пребывание в «Центре Энн Секстон» подразумевает интенсивную терапию. Ту, о которой ничего не говорилось в «Шоу Боба Ньюхарта [10]».

– Умоляю, я не хочу испортить клеем ногти! Как же мой маникюр, – запротестовала Пегги Джин, когда ей приказали нарисовать «портрет ее боли» из толстой лапши, картона, суперклея и блесток.

– Мне кажется, излечение важнее, – ответила Стейси, ведущая занятие по терапии живописью. – Маникюр вы себе всегда сможете сделать, но подумайте, сколько раз вы сумеете вылечиться?

Пегги Джин не знала, сколько раз она могла бы вылечиться, но зато знала, что ее маникюр обошелся ей в тридцать два доллара плюс щедрые чаевые. Не говоря уж о том, что к ее мастеру, Нине, была очередь на две недели вперед.

Но она послушно нарисовала подсолнух клеем и прилепила макаронины, одну за другой, поверх клеевого контура. Каждую макаронину она приклеивала очень аккуратно. И в конце посыпала всю картину блестками.

– Очень занятно, – прокомментировала Стейси, перегнувшись через плечо Пегги Джин и глядя на ее творение. – А самое занятное – это вот эта макаронина, вот здесь. – Она показала на сломанную макаронину, одну из тех, которые составляли лепесток подсолнуха.

– О, спасибо, что показали, я не заметила, – воскликнула Пегги Джин и потянулась, чтобы взять новую целую макаронину и заменить сломанную.

Стейси остановила руку Пегги Джин, накрыв ее запястье своей ладонью, и опустилась рядом с ее стулом на колени, обращаясь к ней почти шепотом.

– А я думаю, вы заметили. Думаю, при помощи этой макаронины вы хотели что-то сказать. Мне кажется, она и есть центральный элемент всей картины.

Пегги Джин посмотрела на эту крупную женщину с короткой стрижкой.

– Вы правда так считаете?

Стейси очень медленно кивнула и показала на рисунок.

– Что вы видите? – спросила она.

Пегги Джин откашлялась и улыбнулась.

– Я вижу красивый подсолнух.

Психиатр подняла брови.

– И?…

Пегги Джин посмотрела на врача, а потом на свою картину.

– Это красивый подсолнух, только я случайно сделала один из лепестков из сломанной макаронины.

Стейси улыбнулась, и Пегги Джин уставилась на нее.

– И что же изображено на этой картине? – спросила врач.

Пегги Джин еще раз изучила картину.

– Подсолнух… со сломанным лепестком? – неуверенно спросила она.

Стейси многозначительно улыбнулась.

– Поздравляю. Думаю, вы на пути к выздоровлению.

В тот вечер Пегги Джин направилась к единственному телефону-автомату в больнице, чтобы позвонить мужу. Пользоваться телефоном разрешалось лишь на третий день. Каждый пациент мог сделать лишь один звонок в день. Телефонная изоляция от мужа была для Пегги Джин настоящей пыткой.

– Алло? – К телефону подошла какая-то женщина. Может, Пегги Джин не туда попала? Она повесила трубку и еще раз набрала номер.

– Алло? – Та же самая женщина, только слегка раздраженным голосом.

– Алло, с кем я говорю? – спросила Пегги Джин.

– Дом Смайтов, – ответила женщина.

– Это Пегги Джин Смайт, я звоню своему мужу! А вы кто? – спросила она.

– А, привет, миссис Смайт, это Никки, соседка. – Пегги Джин вздохнула с облегчением.

– О, Никки, как дела? Что ты делаешь у нас дома?

Никки прикрыла трубку рукой, отодвинула голову Джона от своей промежности и прошептала одними губами: «Это твоя жена».

Джон встревожился.

– Я помогаю вашему мужу со стиркой, готовкой и всякими домашними делами. А у вас-то как дела?

Пегги Джин чуть не разрыдалась прямо там, у телефона. Ну надо же, эта милая девочка из соседнего дома помогает ее семье, заботится, чтобы у ребят были чистые вещи!

– Никки, не стоит утруждать себя. Джон с мальчиками могут сами о себе позаботиться.

Никки улыбнулась Джону, подмигнула ему и пощекотала его член большим пальцем ноги.

– О нет, что вы, миссис Смайт, мне не трудно. Я люблю помогать по дому. В прошлом году я работала волонтером в больнице. Это, конечно, не совсем одно и то же, но все равно мне приятно чувствовать, что я кому-то полезна.

Пегги Джин закрыла глаза и улыбнулась. И запомнила, что надо бы купить Никки «Двойное сердце для друга», розово-желтую подвеску из четырнадцатикаратного золота на шестнадцатидюймовой цепочке. Она купит ее в «Магазине на диване», в тот самый день, когда вернется домой. Со скидкой для сотрудников подвеска обойдется меньше чем в сорок долларов, но она и вдвое дороже готова заплатить.