– Стараюсь держать себя в форме, – ответил он, и во рту вдруг пересохло.

– Мой отец никогда не занимается спортом, – вздохнула Никки, наклонилась к его уху, и ее губы стали так близко, что он почти почувствовал их прикосновение. – Знаете, – прошептала она, – мне будет намного легче массировать вам спину, если вы ляжете.

Сразу после секса Элиот заявил:

– Я проголодался.

Бебе рассмеялась.

– Мужские особи так примитивны и зависимы от своих потребностей.

Элиот посмотрел на нее взглядом обиженного щенка:

– Что ты имеешь в виду?

Она откинулась на кровать, притворившись расстроенной.

– Выходит, тебе приятнее есть холодную пиццу, чем нежиться в постели после секса со мной?

Элиот и забыл, что со вчерашнего вечера в холодильнике осталась пицца. Он чмокнул Бебе в щеку и выпрыгнул из-под одеяла.

Бебе улыбнулась и посмотрела на часы на туалетном столике: половина пятого. Через полтора часа ей надо быть на работе, готовиться к шоу «Блеск искусственных алмазов» в воскресенье вечером. Лежа на спине, она разглядывала тень, которую отбрасывало на потолок дерево, растущее за окном. О чем можно было бы рассказать в эфире? Разумеется, она бы с удовольствием поведала зрителям об угрюмом судье, который каждый раз приносил в химчистку Элиота ночные рубашки «Секрет Виктории» большого размера. Но вероятно, это не очень хорошая идея: вдруг ей когда-нибудь придется предстать перед судом? Она услышала сигнал микроволновки, и через секунду перед ней появился голый Элиот, жующий грибную пиццу с бумажного полотенца с котятами и щенками. Ее маленькая собачка вилась у его ног, глядя вверх.

– Хочешь кусочек? – спросил он, продолжая жевать.

Бебе расхохоталась.

– Вот теперь я знаю, о чем сегодня рассказать зрителям.

Он улыбнулся с набитым ртом.

– Важе ве фмей, – пробубнил он и, проглотив, повторил: – Даже не смей. – Он уже усвоил, что все его слова и поступки рискуют попасть в эфир. На прошлой неделе вся страна узнала о том, что он не может пописать, не включив кран. Он доел пиццу, кроме корочки, которую по привычке протянул Бебе. Она почему-то больше всего любила корочки, и он всегда приберегал их для нее.

– О, я совсем забыл. Угадай, кто звонил вчера вечером? – спросил он.

Перчинка запрыгнула на кровать, и Бебе почесала у нее за ухом.

– Ты моя девочка. – Она подняла голову и посмотрела на Элиота. – И кто же?

– Моя мать, – ответил он, натягивая трусы-боксеры.

– Твоя мать? Она же умерла. – Перчинка облизала ее руку.

Элиот сунул голову в ворот футболки.

– Я имею в виду свою биологическую мать, ту, которую я никогда не видел.

Перчинка выпрыгнула из кровати, и Бебе села, натянув на грудь покрывало.

– Элиот, ты что же, приемный ребенок?

Он кивнул.

– Да, меня взяли из приюта в месячном возрасте.

Как же он раньше ей не сказал?

– Почему ты мне не говорил? Он пожал плечами.

– Не думал, что это важно. Я ведь даже особенно не задумываюсь по этому поводу. У меня нет комплексов по поводу того, что я приемный. – Он проглотил последний кусок пиццы.

Наверное, он прав.

– А зачем она тебе позвонила?

– Ну, она сказала, что ей всегда было интересно, что же со мной произошло, и что она до сих пор чувствует себя виноватой оттого, что отдала меня, что она потратила много лет на поиски. Странно как-то. Она ведь мне никто.

– Она тебе что-нибудь про себя рассказала? У тебя есть братья, сестры? Кто твой отец?

– Черт! – воскликнул он и запрыгал на одной ноге. – Бебе, бога ради, зачем тебе рулетка? И почему ты положила ее на пол?

Бебе закатила глаза.

– Элиот, я же объясняла – это капиталовложение. Рулетка из знаменитого отеля «Сэндз» в Лас-Вегасе. В один прекрасный день она будет стоить целое состояние. Я просто не нашла пока, куда ее пристроить.

Он потер большой палец и нахмурился.

– Ладно, расскажи мне еще о своей матери. У тебя есть братья или сестры?

– О братьях и сестрах она не говорила, но рассказала про отца. – Он нажал на большой палец ноги, и на кончике ногтя появилась маленькая капелька крови.

Бебе смотрела на него, ожидая продолжения истории.

– Когда я родился, они жили в Бруклине. Он был из полиции Нью-Йорка. Только представь: я – сын полицейского! – Хромая, он прошел в ванную и открыл аптечку. – У тебя нет пластыря?

Бебе онемела. Все ее тело пробрала дрожь; руки покрылись мурашками.

–. Элиот, а как зовут твою настоящую мать?

– Все, нашел, – крикнул он, заходя в комнату с коробочкой в руках. Он протянул ей коробку – Вот, можешь открыть? У тебя длинные ногти.

– Как зовут твою мать, Элиот? – повторила Бебе.

– Розалинд, – ответил он, подошел к стулу и взял джинсы.

Бебе показалось, что она сейчас лишится сознания. Зажмурившись, она зажала уши руками, как будто боялась, что голова не удержится на плечах. И тут ее прорвало. Она начала вздрагивать, как при рыданиях, но глаза оставались сухими. Вскоре подоспели и слезы.

Она рыдала, закрыв лицо руками. Элиот подбежал к кровати.

– Бебе, что с тобой? Что случилось, что? – Он был в панике. Он никогда не видел Бебе в таком состоянии.

Сдерживая рыдания, она спросила:

– Неужели ты не понимаешь?

Но слезы нахлынули с новой силой.

Он положил руку ей на плечо, но она ее оттолкнула.

– Бебе, что происходит? Что я такого сказал? – Он ругал себя за то, что сорвался из-за рулетки.

– Элиот. – Она подняла глаза. – Роуз – сокращенное имя для Розалинд. Так зовут мою мать, – произнесла она.

Он поднял брови:

– И что?

– Мои родители жили в Бруклине до моего рождения. Мой отец был полицейским. – Она глотнула воздуха. – Своего первого ребенка, мальчика, они отдали на усыновление.

У него отвисла челюсть. Он даже моргать перестал.

– Элиот, ты мой брат.

16

– Да, мистер Смайт, да, да, о боже! – кричала Никки. Джон дубасил ее сзади, и с его лба ей на спину падали капли пота. – О, я такая непослушная девочка, накажите меня! Жестче, жестче!

Джон ударил сильнее, громко зарычав, как животное, и крепко впившись пальцами ей в ягодицы.

– О, Никки, я сейчас кончу, я сейчас кончу! – воскликнул он, закатывая глаза.

Она резко отстранилась, и он выскользнул из нее. Она перевернулась на спину.

– В лицо, мистер Смайт, кончайте в лицо – но только не на волосы!

Когда он кончил, Никки попросила салфетку. Джон принес коробку с розовыми салфетками из ванной.

– И долго ваша жена пробудет в больнице? – спросила она.

Он зловеще улыбнулся.

– Тридцать дней и тридцать ночей.

Никки забралась под простыню.

– Давайте поспим.

Он лег в постель рядом с ней и обхватил ее маленькое безупречное тело своими большими руками. Она закрыла глаза.

– М-м-м, какой вы теплый.

– Это из-за волос, – пояснил он. – Они согревают.

Никки погладила волосы на его руке.

– А мой отец совсем безволосый, как морской котик. Так противно.

Он поцеловал ее в мочку уха.

– Ты же никогда не занималась ничем таким со своим отцом, а, Никки? – спросил он.

– Всего разок, – ответила она. – Мне было четырнадцать.

Джон удивленно раскрыл глаза.

– Твой отец изнасиловал тебя, когда тебе было четырнадцать?

Никки рассмеялась.

– Вряд ли это можно назвать насилием. Мне было любопытно, вот я и залезла к нему в душ как-то утром.

Он сунул ей в ухо язык.

– Ты такая плохая девочка, Никки.

Она хихикнула.

– Щекотно. – И философски добавила, глядя на палку для шторы: – Я из поколения «Фэшн Кафе», понимаете? Я считаю, что если мне что-то приятно и никому от этого не плохо, значит, надо это делать!

«Да она просто прелесть», – подумал Джон.

– Все мы рано или поздно умрем, так почему бы не жить в свое удовольствие? – Она повернулась к нему. – Кстати, у вас нет, случайно, наручников? Я знаю один классный фокус.