С обожаемых им гор, он отлично видел все владения своего рода. С них ему нетрудно было неожиданным рывком настигнуть и разорвать всякого, кто решится с недобрым умыслом пересечь их границу. Изумрудные заросли ущелий и журчащие родники этих гор хранили его любовь. Сюда он приводил своих подруг. Здесь он первым ласково трепал, еще не тронутые порослью, затылки, появившихся на свет потомков. Благодаря ему, они, только что, сбросив родовую пелену с глаз, начинали вставать на крыло.
Никто не толкал его на захват чужих территорий, хотя сила и ловкость позволяли ему сделать это с легкостью. У него не было соперников ни в открытой схватке, ни в любви. Однако сам он никогда не нападал на тех, кто был с ним одной крови. Не по рождению, а по принадлежности к львам-орлам.
На сильных — чтобы не позорить добытую ими славу перед взрастившим их родом. На слабых — чтобы не обесчестить себя. Отнятая силой у Грифонов других родов возможность славной охоты с обильной добычей, считалась им столь же отвратительной, как и убийство ради захвата чужой земли, воды и самок, всегда покорно следующих за сильнейшим.
Он был одиночка, походивший на людей-отшельников, выбравших в жизни путь добра и служения Богу. К нему тянулся его род, а он уходил от него как можно дальше, приучив сородичей не тревожить его счастливое одиночество без веских причин. Он жил во имя своей свободы, которую его до крайности обостренные инстинкты раз и навсегда определили, как право владеть всем, что добыл, делиться тем, что счел нужным, защищать того, кто необходим, убивать всех, кто напал на него и его род первым. У зверей ведь войны не объявляют. В их мире нападают без затей и беспощадно бьют наповал. Прозевавший первый удар (обычно он бывает наиболее жестким) погибает.
Фош не был рожден для того, чтобы стать чьей-либо добычей. Он не нуждался в защите рода, потому что всегда был готов к внезапному нападению. Никто, из бродившего рядом с ним зверья, не мог застигнуть его врасплох. Никому не удалось окропить свои клыки и лапы кровью, рожденных от него потомков и их матерей.
Это удалось сделать только одной, самой коварной и опасной для всего живого земной твари. Той, которой Создатель дал разум. Человеку.
Грифоны не ожидали, что именно человек станет их палачом. Не могли, жившие в те времена на Земле люди, числом не намного большим, чем сами зверь-птицы, даже собравшись всем миром, истребить в одночасье это могучее, отважное и очень сообразительное животное. Бывали, конечно, случаи, что в отместку за свой скот, всегда остававшийся лакомой добычей для Грифонов, они устраивали напавшему зверю засаду. Угодившего в нее, люди забивали до смерти, восторженно сдирая, затем, с его тела прекрасные шкуру и оперенье для своих диких ритуалов. Такое удавалось человеку нечасто. Царственный лев-орел сражался до последнего вздоха, кося, словно серпом, направо и налево, пришедших забрать его жизнь. Людей на подобной охоте гибло много. Страждущих повторить приключение, исключая мающихся еще не пришедшими славой и почетом, с каждым разом становилось все меньше и меньше.
Фош был свидетелем многих из этих случаев. Несколько раз ему самому пришлось активно помогать сородичам отбиваться от, преследующего их, человека. Но периодические стычки с людьми не вызывали у него, как и других Грифонов, тяжелой и непреодолимой тревоги. Все шло, как принято в мире, где отношения зверей и людей определяются естественностью борьбы за существование. Какого бы уровня развития этот мир ни достиг.
И вдруг из этих отношений выпала борьба. Человек прекратил не только изредка нападать, но даже тревожить Грифонов. Многочисленные жертвоприношения мяса, дичи и другой снеди львам-орлам стали с его стороны частыми и обильными. Дошло до того, что сами люди оказывались на жертвенных камнях, чтобы ублажить чрево зверь-птицы. Грифоны, никогда не нападавшие первыми на человека, жертву не принимали. Однако, отданных им на растерзание, как правило, молодых, сильных и красивых, люди назад не возвращали. Они оставляли свои жертвы тлеть там, где они должны были быть изодраны зверем, вознесенным над собой человеком.
Грифоны эти места обходили, оставляя наслаждаться гниющими трупами человеческих жертв гиен, шакалов и птиц-падальщиков. Звери, в отличие от людей, знали, что лев-орел падалью не питается, как и его гомогенные собратья — гордые львы и независимые орлы. Он всегда в состоянии сам добыть себе пропитание. За это и относились к нему как к зверю царской крови.
Человек тоже возвеличил Грифона. Не за то, что он не был падальщиком. Это, как раз, людей не удивляло. Промышлявших добиванием оступившихся и упавших, среди них всегда было более чем достаточное количество. Ни на что другое, кроме как грызть, сбившись в стаю, поверженного гиганта, они не способны. Но кто-то всегда руководит этими стаями людей-падальщиков, натравливая их на намеченную жертву. Вот именно у этих людей появился, отличный от зверей, мотив вознесения до высот божества всего вида Грифонов. Это была наиболее циничная и практичная часть человечества, привыкшая верить только в себя и полагаться исключительно на свои силы. Ее существование на Земле подчинялось только одной потребности — достижению неограниченной власти над разумом, окружающих их людей.
Дьявол почувствовал, что в этом месте изложения им Фошу истории его рода не все логически безупречно. Фош, получивший от него разум, уже знал, насколько хозяин одержим получением власти над Вселенной. Став частицей разума властителя антимира, он вполне разделял это стремление, относясь к нему как к цельному, справедливому, достойному великого разума Дьявола. Встать во Вселенной над Разумом САМОГО хозяин мог лишь при полной замене в разуме человечества, данных ему Богом, добродетелей на предложенные антимиром пороки. Получалось, что Дьявол дал людям то, во имя чего они, в конечном итоге, подвели Грифонов к черте исчезновения. Какова тогда будет реакция Фоша? Его-свой разум Дьявол, безусловно, смог бы успокоить. А вот инстинкты?! Как знать!.. Как знать!.. Тем более что по сути возможных и, скорее всего, очень неприятных вопросов к нему, последний из львов-орлов был бы абсолютно прав.
Зверь получил от него разум, способный осмыслить не только, переданное Дьяволом, знание, но и характер, определяющих развитие Земли, процессов. А если он задумается об эволюции всего живого, что населяет земную твердь? Ведь это прямой путь к признанию правомерности, организованной Создателем схемы происхождения и исчезновения видов живых существ. Ни властолюбие САМОГО, ни алчная тяга людей к власти не смогут тогда играть роль главных аргументов их вины за исчезновение Грифонов.
Дьявол не переносил вопросы к себе о себе, кроме тех, которые сам провоцировал. В этом отношении он старался походить на Создателя, поручения которого никогда не вызывали вопросы у ангелов. Не по причине, что поручения были идеально корректны и понятны, а из-за неспособности их разума сформулировать вопрос, достойный внимания Всевышнего. А Фош мог задать вопрос, ломающий, выстроенную Дьяволом, конструкцию ложной правды. В нем, в отличие от соратников, жил разум хозяина. Пусть мизерная частица, пусть односторонне направленный, но, все равно, столь же совершенный, как у хранителя одной из двух главных истин мироздания.
Отчитываться перед своим же разумом Дьявол не собирался. Обойти стороной возникшую проблему ему помог не один раз проверенный им способ: он решил перевести стрелки на Создателя. В память Фоша он поместил предупреждающую заставку. В ней давалось повелевающее решение вопроса о власти. Вернее, о способах ее получения и назначения у Дьявола и человека. Как только память зверь-птицы собиралась выплеснуть в свой разум воспоминания о людях, смертоносно обожествивших Грифонов, в ней мгновенно возникала пульсирующая мозаичная рамка. Образованная из слепящего многоцветья точечных вспышек, она окаймляла вязь слов, надвигающуюся на разум Фоша будто бы из глубины времени Вселенной. Первоначально смазанные далью этих глубин, слова, окончательно вписавшись в свое обрамление, складывались в четко воспринимаемый смысл. Без каких-либо аллегорий, Фош должен был помнить и верить в то, что находилось в заставке Дьявола. В ней великий изгой поместил следующее: