Отец Михаил сказал:

— Это вам самому решать, Алексей Иванович. — Помолчал. — …Неисповедимы пути, по которым снисходит к нам благостыня Господня…

Алексей Иванович заморгал, быстро с поклоном перекрестился — и вышел почти бегом… Отец Михаил очнулся. Что он сказал?…

Ведь он — усомнился в Боге!…

Отец Михаил бросился к образу, громко шепча молитву. Человек, не чувствуя в себе достаточно сил для борьбы с соблазном, обратился к нему за помощью. Вопрос был самый простой: что делать с найденными деньгами? Ответ был один: вернуть. Он, Михаил, не мог усомниться в этом… но усомнился?! “Нет, нет, нет! — восклицал он про себя, глядя снизу вверх на лицо Иисуса, — Ты мог подумать, что я не верю Тебе… что я пренебрегаю Тобой, — но Ты же видел, что всё было не так…” В ту минуту, когда он дал ответ Алексею Ивановичу, он не знал, почему произнес именно эти, а не заготовленные слова, — за него говорило сердце; он видел, что Алексей Иванович колеблется, что его мучит соблазн, что он надеется, что неправедные деньги помогут Марусе, — наверное, он пожалел Алексея Ивановича, чувствуя, каким тяжелым ударом будет для него совет их вернуть…

Растерянный и расстроенный, отец Михаил опустился на стул. Нет, он не крал… и не помог украсть, — он просто сказал: “Это вам самому решать, Алексей Иванович". Соблазн? Кто соблазнит… Но Алексей Иванович не дитя, он вдвое старше его; и душа укрепляется в самостоятельной борьбе с искушениями, а не в слепом следовании за пастырем. Пастырь помощник, а не поводырь. Да, но потом он еще сказал… что он сказал? Неисповедимы пути Господни… неисповедимы пути, по которым Господь идет к нам на помощь. Так?! Так… Отец Михаил встал. Это соблазн? Это не соблазн, это прямое указание пастыря: “укради”.

Отец Михаил перекрестился. “Господи… без дурного умысла, не по воле своей!” В мятущейся душе его шевельнулось: “Всё равно эти деньги пошли бы на блуд…”. Не суди! не суди! — грубо оборвал он себя — и вдруг почувствовал угрызения совести: совесть обычно пробуждалась в нем раньше, чем он вспоминал Закон (в огромном большинстве случаев он его вовсе не вспоминал), но сегодня, до сей минуты, совесть его почему-то молчала. Это было странно — Закон нарушен, а совесть его молчит, — и это было страшно, потому что означало, что он внутренне, для души, для жизни своей не признает истинности Закона… но как он может не признавать заповеди “не укради”?! Но ему уже было стыдно, стыдно, — стыд нарастал лавиной после его механического укоряющего “не суди”… Не суди! — вот закон, который затмило его сочувствие Алексею Ивановичу и отвращение к неизвестному ему коммерсанту; вот закон, который по-другому осветил ему первый и пробудил его совесть! Мысли посыпались градом камней; отец Михаил стоял красный, с опущенной головой, не глядя в лицо Иисусу. А вдруг у этого человека тоже больная жена? А вдруг эта карточка попала к нему вообще случайно? А вдруг его дети в беде? А вдруг у его предприятия нет ничего, кроме долгов, и само предприятие — три человека с печатью? А вдруг он вез эти деньги, чтобы расплатиться за что-то, что жизненно важно ему? — кто будет просто так возить в кошельке три тысячи долларов? А вдруг… да и не в этом дело! Не кради и не суди, человек! А ты, не зная даже, судил!

…Происшествие это доставило отцу Михаилу немало тяжелых минут. На другой день он исповедался отцу Филофею. Старик выслушал его, покивал слабой своей головой и сказал:

— Отпускаю ти, чадо, только грех, что соблазнился судить, что угодно, а что неугодно Господу в столь затруднительном случае. В прочем же греха не усматриваю. Ты ведь сказал пасомому, что ему самому решать?

— Сказал, отец Филофей.

— Вот и хорошо. А что неисповедимы пути, по которым, как ты сказал, снисходит к нам благостыня Господня, — то разве не так?…

После этого отец Михаил успокоился; к тому же в один из ближайших дней он в первый раз повстречался на исповеди с Наташей — и новые, незнакомые ему чувства почти без остатка захватили его… Алексей же Иванович после того пропал, и отец Михаил не видел его даже в церкви — да и, по совести говоря, не хотел встречи с ним: он боялся и просто того, что Маруся умрет, — ему было жалко и Марусю, и Алексея Ивановича, — и того, что Алексей Иванович не вернул найденных денег (а скорее всего не вернул), а Маруся умерла, и, напротив того, что Алексей Иванович деньги вернул, а Маруся всё равно умерла, — и он страшно, опять же упрекая, презирая себя за суетность своих мыслей и чувств, боялся укора — даже не так в словах, как в глазах Алексея Ивановича… Но время шло, и ни Алексея Ивановича, ни… отпеванья Маруси не было, — значит, Маруся была жива; отец Михаил был этому рад — и понемногу начал уже забывать о Марусе и Алексее Ивановиче.

XIII

…И вот сейчас Алексей Иванович стоял посреди комнаты — в старом своем пальто, в грубых ботинках, в блеклой вязаной шапочке гребешком — и молча смотрел на него. Выражение его широкого, красного и, показалось отцу Михаилу, более, чем раньше, морщинистого лица было хмуро — не печально, а именно хмуро, недобро… Отец Михаил обреченно, со страхом подумал: “Всё?…” — и, глубоко незаметно вздохнув, как можно мягче спросил:

— Как Маруся, Алексей Иванович?

— Маруся померла, — сразу, безо всякого выражения сказал Алексей Иванович. — Месяц назад.

— Как… месяц назад?

— Месяц. Еще в том году схоронили.

— Господи, — от всего сердца сказал отец Михаил, — упокой душу новопреставленной Марии, возьми ее на Свои пажити, прости ей все прегрешения, вольные или невольные…

— Да не было у нее никаких прегрешений, — устало сказал Алексей Иванович.

Отец Михаил смутился.

— Ну да, ну да… А… где отпевали?

— А мы ее и не отпевали.

Отец Михаил страшно — до потери себя — растерялся.

— Как… не отпевали?!

— В Библии не сказано, что нельзя помереть без отпевания, — с некоторым даже упрямством сказал Алексей Иванович.

— Но… есть же еще учение святой Церкви…

— А деньги я, отец Михаил, не вернул, — не слушая сказал Алексей Иванович. — Маруся во всю жизнь дня так не прожила, как эти два месяца в больнице… для богатых, которых не пустят в Царство Божие. В палате одна, сестры вежливые, чуть что простыни переменяют… главное, лекарства хорошие — почти не мучаясь отошла. А кормят как! Я, бывало, приду посидеть, она говорит: покушай, Алеша, я всё равно не хочу… я и покушаю, чтоб ей было приятно…

— Крепитесь, Алексей Иванович, — дрогнувшим голосом сказал отец Михаил. — Лишаясь жизни временной и многопечальной, мы обретаем жизнь вечную, безболезненную… Алексей Иванович, душа бессмертна, смерть тела не есть смерть души. Маруся просто в другом мире… она, может быть, видит и слышит нас.

Алексей Иванович опустил глаза и наклонил голову — и уже исподлобья посмотрел на него.

— Откуда вы это знаете, отец Михаил?

— Как?… Но в этом же смысл всего! Алексей Иванович, в вас говорит боль утраты. Прошу вас, не… не отвергайте Бога!

— Да я и не отвергаю… я просто вот что хотел сказать, зачем и пришел. Вот я до Бога жил не тужил… и злодеем не был; появился Бог — и всё перевернулось вверх дном… оно, может, и по-божьи стало, но, ей-богу, не по-человечески. Мясо каждый день есть — плохо, заказчику-кровопийце матерьял приписать — плохо, бабу одинокую пожалеть — плохо… у спекулянта деньги забрать для больной жены — опять плохо. Всё плохо. А что хорошо? Жрать нечего — хорошо, бьют тебя — хорошо… жена помирает — тоже хорошо, к Богу идет! Оно-то, может, и действительно хорошо… да только как жить-то? Где взять силы, чтобы так жить?! — Лицо его вдруг побагровело до синевы, в глазах заблестели слезы, — он резко повернулся к висевшей над столом иконе Спасителя и хрипло что есть сил закричал:

— Зачем ты, Иисусе, сын Божий, пришел мучить нас?!!

— Опомнитесь, Алексей Иванович! — ахнул отец Михаил. — Мучить нас! Ведь это Он за нас пострадал!

— Да как же он пострадал, отец Михаил? — Отец Михаил вдруг с ужасом подумал, что их могут услышать — в доме, во дворе… такие слова! — Он же Бог: его распяли, а он воскрес, — какое же тут страдание? Это мы живем однова… и никогда не воскреснем!