Дома похуже: отец, израненный, на кровати мучается, на костыли подняться не в состоянии, мать опухла — щавеля не найти вблизи околицы, все повырвали, корней репейных пожарить не отыскать. А Ленин — жив.

Война в 1945-м окончилась, инвалиды сунулись в избы, а избы — ни хозяина, ни парня зрелого: полегли — от деревни и до Берлина, жуть зыркает по чуланам, сеням и поветям. Поздороваться не с кем, крестов на кладбище больше, чем живых людей в деревне. А Ленин — жив. Ленин — будет жить.

Я нежно думал: возмужаю и — к Ленину, как ходоки, так, мол, и так — деревня разрушена, мужики побиты, а налоги дерут с осиротелых дворов, как самураи или фрицы: “Яйко — дай, млеко — дай, шнапс — дай!” Но останавливался; Ленин — в Мавзолее. Спит. Надорвался от забот о крестьянах и рабочих, спит. Вождь отдыхает. Спасская башня Кремля гремит воротами. Куранты бьют. Гимн звучит. Страна трудится.

Страна трудится, и Сталин бодрствует. Усы. Трубка. Зеленый китель. На кителе некоторые ордена и медали. Строго зачесанный. Не лысый. Индивидуальный, значит, характер имеет, но, как Сократ, как Ленин, философствует. Пятилетний план бесплатно подарил Отчизне. По праздникам на Мавзолее стоит, а народ, благодарный и счастливый, мимо движется — с лозунгами, транспарантами и портретами: дескать, ты, товарищ Сталин, соратник Ильича, стой, а мы, пролетарии, пройдемся!.. Здорово.

И худая, бедно одетая Софья Александровна кивала, очень тоже осторожно кивала:

— Сталин наш вождь. Сталин верный соратник Владимира Ильича Ленина. Сталин гениальный полководец, корифей всех наук, отец всех племен и народов! — А Сталин сидел в рамке. Молчаливый. Сосредоточенный генералиссимус Джугашвили. Он молчал — и мы молчали. А учительница читала из Твардовского:

В поле вьюга-завируха,

В трех верстах гудит война,

На печи сидит старуха,

Дед-хозяин у окна.

Рвутся мины. Звук знакомый

Отзывается в спине.

Это значит — Теркин дома,

Теркин снова на войне.

А старик как будто ухом

По привычке не ведет.

— Перелет! Лежи, старуха. -

Или скажет:

— Недолет...

Слезами, горем, эхом войны отзывался каждый уголок, каждый край, и на Урале война шелестела в жестких угрюмых метелях, ухала в летних стальных громах, рыдая, вздыхала в осенних зябких ливнях.

Лишь дедов у нас в деревне не видать. Тех, дореволюционных, дедов перестреляли в окопах, порубили в полях, прикончили в казнительных подвалах, заморили и уничтожили на Колыме и на волжско-донских каналах. А этих, советских дедов, не дав им стать дедами, убрали, как подчистили, на фронт, под Москву, под Киев, под Прагу, Бухарест, Варшаву, Берлин и т. д...

Избы за пять военных лет сгорбатились, надломились, по хребту, и перековеркали порядок, из строя как бы вывалились, ослепшие от недокормия и беззащитности. Первая — с немцами война. Вторая — гражданская война. Третья — с Японией война. Четвертая — с Финляндией война. Пятая — опять с Германией война. А Прибалтика? А Польша? А Китай?

И все — за пролетарское дело, за советскую власть, за марксизм-ленинизм. За ленинизм-сталинизм. И хотя Сталин свежее, подтянутее, не лысый, но и он патриарх-Сократ: думает, решает за нас, за маму мою, обмороженную в колхозных коровниках, за солдат, бросающихся на вражеские танки, за мир, уважающий Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, крестьян и рабочий класс.

Пошатываясь, кушать нечего, Софья Александровна утверждает:

Сталин наша слава боевая,

Сталин наша юность и полет.

С песнями, борясь и побеждая,

Наш народ за Сталиным идет.

Интересно жить. Петьку, пятиклассника, председатель колхоза поймал за воровство: Петька вытаскивал яичко из гнезда. Кур в колхозе много, ну и взял Петька одно яичко, ведь совсем не ел, а семья у Петьки — десять человек, и отец погиб под Будапештом, Венгрию освобождал...

Так вот, кур много, а председатель один. Поймал он Петьку за вихор и давай ботинками пинать, коваными^ американскими, утюгами-ботинками. Испинал — ботинкам хоть бы что, а Петька сплевывал кровь и кашлял в крапиве. Кашлял, кашлял, заболел — скончался. Приду я на могилку, погрущу и уйду. А председатель на меня косится. А ботинки, американские — живые. И Ленин — жив. И Сталин хорошо себя чувствует — погоны императорские сверкают.

Грузин приехал в деревню. На Сталина похожий, но гораздо моложе. Галифе синие. Китель зеленый, как у Иосифа Виссарионовича. Кобура на ремне. А в кобуре пистолет. Пощелкал, пощелкал на счетах, накинул на нашу буренку, на рога ей, бечевку и повел ее в районный центр — за налог. Денег нет. Мяса нет. Шерсти нет. Масла нет. Картошки нет. Семечек нет. Желудей нет. Черемухи нет. Конопли нет. А все — сдавай. Да без опозданий сдавай.

Буренка сердито идет, но не упирается. А грузин, похожий на молодого Иосифа Виссарионовича, — впереди. Трусцой и шагом, трусцой и шагом. Грузин оглядывается на буренку. Буренка на мать. Мать — на нас. А нас — восемь, да отец, на костылях, да дед с бабкой, и все — за буренкой, все — за грузином. Улица — длинная, соседи выбегают, машут буренке и нам:

— Корову арестовали!

— Корову арестовали!

А грузин, нормальный, без упреков и гадостей, как бабахнет из пистолета над буренкой, как бабахнет! Буренка замотала рогами, застучала копытами и на грузина. Грузин — на забор. И мы с ним — на забор. Он стреляет вверх, а мы вниз валимся.

К вечеру у сарая грузин пригрозил буренке конституцией, попил у нас парного молочка и отбыл, похлопав отца по плечу, держащегося у калитки на костылях: — Карашё воиваль! Карашё воиваль!

А на занятиях Софья Александровна не смогла мне в глаза посмотреть, отводила и отводила. А когда я сам пытался заглянуть ей в глаза, она, как буренка, медленно прикрывала веки и медленно отворачивалась. Но по-прежнему заставляла нас зубрить:

Два сокола ясных Вели разговоры.

Первый сокол Ленин,

Второй сокол Сталин.

А кругом летали

Соколята стаей.

Засыпал я среди теплых братьев и сестер. Постель на полу — дерюга, кошма, тулуп. Замечательно. Притих — задышал, ровно и крепко. И во сне начиналось настоящее кино: дуб, огромный, могучий, ветвистый, а на дубу — Ленин и Сталин. Ленин — без пальто и кепки. Без шарфа, галстука и трибуны. Красный — и крылья по бокам красные. А Сталин — бех кителя, без медалей и орденов. Красный — и крылья по бокам красные. И желуди, желуди под дубом!.. Горстями греби.

Дуб шумит и качается на октябрьском ветру, шумит и плещет листьями, а Ленин и Сталин, два сокола багряных, взлетают в грозу и кричат, взлетают в кромешное пламя и ультимативно кричат:

— Революция свершилась!

— Революция свершилась!

А соколята, оранжевые, белые, желтые, розовые, голубые, черные, серые, сизые, рассыпаясь, поднимаются за ними и клюются между землею и небом, между собою клюются и повторяют: “Революция свершилась!”

Как мы на уроке, зубрят!..

* * *

В мартен я попал без Сталина. А Слава Богданов — на коксохим без Сталина. Я — с Ивашлы. А Слава — с Васильевки. Сталин к тому времени в мавзолее лежал. Рядом с Лениным. Вдвоем лежали. И над дверьми Мавзолея объявлялось: “Ленин — Сталин”. Решение правительства напечатали — соорудить пантеон, куда класть отменно выдающихся деятелей КПСС и государства, значит — народа.

Народ поддержал решение соратников Сталина — соорудить пантеон, собрался сооружать, но решение кто-то притормозил. Жаль. И Сталина вынесли. Зачем? Лежали бы сейчас — Ленин, Сталин, Хрущев, Брежнев, Андропов, Черненко, а там — другие отменно выдающиеся: захотел — вытер обувь и в пантеон, ликуй...

В мартен я попал без Иосифа Виссарионовича. Ставили нас, сбежавших из растерзанных деревень юнцов, на весы, медсестры ставили: