Много дум я в тишине продумал,

Много песен про себя сложил

И на этой на земле угрюмой

Счастлив тем, что я дышал и жил.

Счастлив тем, что целовал я женщин,

Мял цветы, валялся на траве

И зверье, как братьев наших меньших,

Никогда не бил по голове.

Ядерный век — век Есенина, ибо каждое мгновение поэта — крик о траве, о звезде, о человеке. И сам он — звезда, взошедшая над океаном бытия. Звезда большая и неугасимая. Есенин открыто декларировал:

Хочу я быть певцом

И гражданином...

Мы говорим привычно: стихотворение, поэма, автор. А что за этим? Судьбы. Судьбы не только самих сочинителей — судьбы поколений и держав. Поэт, если только он поэт, никогда не потеряется в суете эпохи, никогда и никому не позволит навязать себе чье-то мнение, тенденцию, поскольку поэт — один-единственный, кто в конечном-то счете за себя отвечает. Опыт поэта — муки поэта:

Напылили кругом. Накопытили. И пропали под дьявольский свист, А теперь вот в родной обители Даже слышно, как падает лист.

И ведь кто так говорит? Есенин!.. Есенин, кинувший в толпу:

Я более всего

Весну люблю.

Люблю разлив...

И:

Холодят мне душу эти выси,

Нет тепла от звездного огня.

Те, кого любил я, отреклися,

Кем я жил — забыли про меня.

Думающий о страшных разломах того времени, о полях, иссеченных подковами конниц, о молодом крестьянине, оторванном от плуга и ввергнутом в «классовые сражения», Есенин, как сострадалец, не может осязать лишь «правоту дела Октября», не может. Он слышит кровь правоты и неправоты, пожар слышит.

За победным шумом красных замен поэт видит межу. А на ней встретились — враг с врагом? Брат с братом? Пожать руку друг другу над бездной века? Или снять голову друг с друга над этой же бездной века? Пропасть...

Мне порой стыдно читать: «Есенин — наш, советский. Есенина нельзя отделить от революции!..» Требуется ли доказывать? Если бы не революция, если бы не ее ураган, Есенин не создал бы такие могучие вещи, как «Русь уходящая», «Песнь о великом походе», «Гуляй-поле», «Поэма о 36», «Пугачев», «Анна Онегина», «Страна негодяев», «Черный человек» и многие опорные произведения.

Есенин не мог отклониться в сторону от событий. Соловьиная душа не способна эмигрировать. Она, душа, все вбирала в себя, весь ветер, жуткий и кровавый.

По уральским горным рекам после войны гнали золотистый сосновый лес русские заключенные. Мы, мальчишки, всюду натыкались на них: в палатках, в избах, на делянках и даже на сенокосах. Мы подсовывали им вареную картошку, махорку, а они нам хлеб. Колхозники в те времена хлеб видели только на корню... И трудно было определить: кто настоящий заключенный — заключенные или свободные колхозники, ведь ни у тех, ни у этих прав никаких не имелось, быт и в тюрьме и на свободе нищий.

Заключенные свободно, почти свободно, передвигались по определенной территории, колхозники — по своему району. И вот однажды у костров совершенно седой человек, лет сорока, мускулистый, голый по пояс и разутый, начал наизусть читать стихи Сергея Есенина, подшлепывая по утоптанной теплой земле то правой, то левой ступнею. А на каждой ступне наколка:

«Ох, она и устала!»

Под окнами

Костер метели белой.

Мне девять лет.

Лежанка, бабка, кот.

И дальше, дальше, все больнее и больнее, все шире и шире, пронзительнее и пронзительнее звучали над рекою разрывающие сердце строки великого поэта. Я смотрел на грубые загорели ступни, «скользя» к лицу заключенного, нежному, глубокому, серьезному лицу. А потом, уже пробуя рифму на язык, я увидел самого Есенина: очень интеллигентный, увидел на портрете, сдержанно-вдохновенный, чуть затаивший в себе что-то чудесное, вечное.

Мелькнула мысль: «Он так пишет, как мы живем — горько, ясно и понятно. Вроде маминой молитвы — доступно, а очень интеллигентный, одет модно, в шляпе и кашне!»

И потом, с годами, свет русской природы и свет русской души слились в моем воображении в единый образ — в образ великого национального поэта, в образ Сергея Есенина. Я согласился радостно: да, он обязан был явиться золотоволосым, с грустной синевою очей, чуткий, статный, умный — пророк и врачеватель. Цветок, срезанный разбойным ножом палачей...

Есенин взял родной народ у разрушенного храма и через расстрелы, геноцид, предательство демагогов-вождей ввел его в храм. Мы, русские, лечились есенинской душою, есенинской красотою и нежностью много десятков лет, строя, воюя, сидя у тюремного костра, как тот седой заключенный... Есенин неповторим!

И сегодня, объясняя трагическую гибель поэта, мы чаще и чаще употребляем вокруг него глиняно-лопатные слова: «удушье», «побои», «шрам», «желудок», «мозг» и т. д. и т.п. А поэт — красивый такой! Лоб, вьющиеся золотые волосы, удивительная народная элегантность — достоинство, память и зоркость.

Будем осторожны. Красота неприкосновенна. А тайна трагедии, смерть поэта, не нам одним досталась, она досталась всему русскому народу, полуистребленному жестокостью планетарных негодяев... Мне кажется, полемика и обвинения между есенинцами есть то, чего мы не должны допустить. Поэт не матрешка, не семейная реликвия, и никто не имеет права присваивать имя Есенина своему дому или своей идее, включая и различные версии. Не смущай гения суетою.

И уподобляться гранитному лермонтоведу или бронзовому пушкиноведу — не стоит: классиков не переплюнешь, а себя осмеешь. Сидел же у тюремного костра заключенный, а на всю мою жизнь — Сократ!.. Да, а мы из-за пустяков нервничаем. Пореже надо встревать туда, где должны работать независимые специалисты, спешить не надо кричать о ранах, профессионалы лучше нас о том поведают.

Раздаются голоса: «Могилу вскрыть!..» Иногда, жуя папиросу, иногда, хлебая щи, поддерживают: «Вскрыть!..» Пусть вскрывают. А чью могилу еще не вскрывали? До гроба Петра I добрались. Ивана Грозного потревожили. В могиле Гоголя поковы-рялись заикающиеся нехристи. Вскроем, а там? И что? Что, спрашиваю, дальше? Более страшная тайна? Пакет с готовым ответом? Или — праха в ней нет?..

Красота неприкосновенна. А истина требует доказательств. Но если у людей сведущих соберутся неодолимые факты, почему же и не вскрыть могилу? А кто примет подобную акцию на личную ответственность? Значит — нет среди нас «правильных» и «неправильных», мы — близкие, свои...

Нельзя хватать куст цветущей черемухи, хватать веющую белыми лепестками яблоню за горло и трясти, трясти до полного осыпания: мол, изучу подробнее процесс угасания красоты, нельзя. Есенин очень красив.

***

Давайте соберемся — не навязывать «истину», а думать, как нам ее, эту трагическую долю поэта, понять и бережно «передать» народу. Не в упреках смысл. Не в охранных притязаниях на Есенина. Смысл — общий костер, около которого и несчастным заключенным было светло, а народу — помощно.

Золотые мои уральские сосны давно уплыли по горным рекам, а золотые рязанские березы каждую осень летят в славянские дали. И небо синее, как русские очи поэта. Куда же деть такое? Ведь это не легче трагедии: летит и летит, это — лебединая Россия наша, песня, вот набегающая русой моросью, вот сияющая зарею, золотым подсолнухом Скифии...

Звени, звени, златая Русь,

Волнуйся, неуемный ветер!

Все еще впереди, даже .Россия наша еще впереди!.. Пусть русофобствующим Коротичу и Евтушенко зарплатно в Америке, а нам, русским, и в Рязани неуютно: на тополе кукушка кукует, а в ослепшей избе старуха каменеет: сыновей ее в тюрьмах, на войнах ухлопали, а ее — извели изнутри, налогами по-высосали — и бросили.