Еще кое-какие факты.

На обширной мозаике, которая покрывает весь фасад Альберт-Холла, сделана надпись:

Ко времени открытия дворца, в 1871 году, принца уже не было в живых, так что можно лишь догадываться, насколько претворены в жизнь его замыслы. Виктория, очевидно, считала, что с этим все в порядке, потому что открыла дворец сама и дала высокую оценку большому красному эллиптическому сооружению с неожиданно обнаружившимся недостатком — сильным эхо. Но королева часто здесь бывала до конца своей жизни. Вообразите: она ходит по Альберт-Холлу одна или в сопровождении единственной фрейлины, гладит потертый красный бархат кресел, с тоской думает об ушедшем супруге и претворении в жизнь его замыслов. Виктория абсолютно уверена, что точно знает и знала, чего хотел Альберт и каково было бы его мнение по тому или иному вопросу — именно к такому типу женщин она принадлежала. Усилиями королевы ее скорбь и печаль по поводу кончины супруга стали скорбью и печалью всей нации. Виктория ставила ему памятники, называла его именами улицы, музеи и картинные галереи. Замыслам Альберта и ему самому надлежало стать для Англии чем-то знаковым. Чем-то выдающимся. Не только статуей усача, по-немецки полноватого, приучившего нас наряжать на Рождество елки, но общим любимцем, всеми ценимым. Виктория сама за всем следила. И всякий раз, как появлялся новый памятник, новое здание, все, до последней белошвейки и трубочиста где-нибудь в нищем Уйатчепеле, восклицали: «Ах, как она его любила!» Виктория скорбела на людях, и люди скорбели вместе с нею. Еще одна причина, почему ту эпоху называют «старыми добрыми временами». Переживания были общими, и голоса звучали в унисон, как в сельской церкви, когда местный хор затянет гимн.

И факты напоследок.

Всем ясно, что обтекаемое выражение «науки и искусства» хорошо звучало только при открытии Альберт-Холла. «Науки и искусства» означают живопись, скульптуру и химию-физику, склянки-пробирки одновременно. Общие красивые слова, и ничего особенного за ними не стоит. Но Альберт-Холл — можете поспорить, если хотите, — наполнил это выражение совсем другим смыслом. Акустика в этом эллиптическом гигантском строении была отвратительная — легкий шепот, прозвучавший в партере, слышался повсюду, — но там демонстрировались интереснейшие вещи. В 1872 году, например, показывали, как используют азбуку Морзе. И некая Глэдис, расположившаяся в кресле номер семьдесят два блока рядов «Д», шептала сидящей рядом Мэри:

— Чем он там занимается, Мэри, милая?

— Не иначе, как что-то выстукивает, дорогая.

В 1879 году в Альберт-Холле публика впервые любовалась электрическим освещением. И некий мистер Сандерс (кресло сто одиннадцать, блок «Т») заметил на ухо своему племяннику Тому:

— Чудеса да и только! Непостижимо, будь я проклят!

В 1883-м проходила выставка велосипедов. И Клэр Ройстон (двадцать первое кресло, блок «Г») восклицала:

— Глазам своим не могу поверить, Элси. А ты?

В 1891 году дворец был зарегистрирован как храм. Молиться здесь можно и поныне, если есть желание. В 1909-м же Альберт-Холл отдали марафонцам. И среди его стен разносилось:

— Ну давай!

— С ним покончено! На ногах не держится!

— Ну, вперед, сынок, вперед!

— Давай-давай, Джорджи, еще немножко! Ради нас!

— Дайте мальчику хоть немного воды!

Марафонцы бегали вокруг сцены, пока не одолели таким образом всю дистанцию.

Потом пришел черед искусства. И науки.

Друг друга сменяли съезды суфражисток, большой концерт в память погибших на «Титанике», театрализованное представление «Гайавата» на музыку Сэмюэла Колридж-Тэйлора, показ новых моделей «Форда», Йегуди Менухин — в том числе когда ему было всего тринадцать.

Во время войны в Альберт-Холле развлекательных мероприятий не устраивали.

Потом здесь показывали выступления Черчилля по телевидению.

Боксировали братья-близнецы Крей [7].

Торговые выставки. Битлы, роллинги, Дилан. Серии классических концертов для широкой публики.

Акустику улучшили фиберглассовыми рассеивателями звука — так называемыми грибами.

— О’кей! — восклицали зрители. — Вы слышите! О-о-о…

— Чистейший звук! Просто ангельский!

— Да, изменения существенные. Весьма приятно, не так ли?

И дальше… Мухаммед Али, Синатра, фигуристы и Лайза Минелли, теннисные турниры, Большой и Мариинский театры из России, Марк Нопфлер со своей чудо-гитарой, Клэптон и Би-Би Кинг. Акробаты, фокусники, маги, политики. Поэты. Все политические партии. Развлекательные шоу.

Альберт ценил науки и искусства, и Виктория поддерживала их год за годом, а когда оставила этот суетный мир, ее дело продолжали другие, пока тоже не закончили свои земные дела, а их сменили новые люди. И так продолжается по сей день.

Мертвых можно поминать по-разному. Допустим, исполнилась мечта Трейси Белдок, шотландской танцовщицы, которая располнела и распростилась с удачей: современный балет, труппа европейского класса, и она, одетая мышью. Наряженная как диснеевская мышка из мультика «Каникулы на льду», она скользит вдоль пустых рядов.

Или бедняга Марк Нопфлер. Бог знает сколько раз он срывал овации зрителей своей композицией «Деньги ни за что» и до смерти это самое «ни за что» возненавидел. Оно ело беднягу изнутри. Но его часто крутят по телику. И представьте: принц Альберт на небесах — или где он там сейчас? — как-то все это видит-слышит…

Ступив под арку главного входа, Ли Джин с сыном, слегка возбужденные предстоящим зрелищем, и не думали стать вскоре участниками еще одной драмы, которой предстояло в череде других свершиться в этих стенах. Однако обоим достало наблюдательности, чтобы почувствовать диссонанс между выгравированными у входа словами — НАУКИ И ИСКУССТВА — и тем, что они ожидали вскоре увидеть.

В глазах Алекса застыл немой вопрос, и Ли Джин замялся, отвечая:

— Ну… Борьба… По-моему, это — искусство. Отточенные движения. Пластика тела. Что-то в ней и от науки: борцовские приемы, финты. Атаковать нужно точно в самый удобный момент. Чем не наука, а?

Объяснение, витиеватостью достойное раввина. Алекс недоверчиво повел носом.

— Ну? — продолжил Ли Джин. — А что же это тогда, ты, чудо в перьях? — Он приостановился в ожидании лучшего, чем его собственное, объяснения.

— Да ничего такого. Тот же телик.

Алекс попал в самую точку.

Внутри Альберт-Холла все бурлило, словно в начале государственного переворота: дети взяли бразды правления в свои руки, а взрослые нежданно-негаданно оказались на вторых ролях. Почтенные папаши смиренно следовали по пятам за своими отпрысками, как домашние собачки, готовые в любой момент по команде хозяина встать на задние лапки и вообще делать, что велено. Взрослые молчали, словно языки проглотили. А каждый из четырех тысяч мальчишек говорил с остальными тремя тысячами девятьюстами девяноста девятью. В зале стоял гул, между ярусами носилось эхо, и где-то в эпицентре всего светопреставления Ли Джин искал их места, а за ним, подобно яркому шарфу студенческого братства, тянулись его разновеликие подопечные.

По пути ему пришлось поработать локтями, но наконец Ли Джин усадил мальчишек на их места и только после этого опустился в кресло сам. Он бросил взгляд на сцену: окруженный канатами пустой ринг показался ему взятым под арест. Сам он чувствовал себя рыбой, выброшенной на берег. И не успел он хоть немного перевести дух, как толстяк сосед толкнул его, помахал у него перед носом десятифунтовой купюрой и прорычал прямо в ухо:

^—Пощекочем нервишки?

Ли Джин не сразу взял в толк, что ему предлагают пари на исход поединка, и лишь мотнул головой. Его английский был настолько хорошим, насколько мог стать за годы жизни в Лондоне, но идиомы подчас вызывали у него легкую растерянность. Если он слышал: «Да пошли они к чертям собачьим», ему чудились фантасмагорические псины с рогами, а фраза «у нее ум за разум зашел» вызывала ощущение чего-то странно-ходячего и непонятного.