– Комплексы, мании… И только это должно заставить вас понять, что социология приравнивается к психологии. Психология общества – вот что это такое!

Обескураженная столь вопиющим пренебрежением, «невеста» скользит по полу танцующей походкой, на сей раз в обратном направлении, останавливается перед зеркалом и в ритм мелодии начинает методично сбрасывать остатки своей одежды.

– Социальные конфликты невозможно объяснить одной психологией, – отвечаю я не столь ради спора, сколько для того, чтобы отклонить нависший надо мной скелет мистера Хиггинса.

Однако моя реплика оказывается тактической ошибкой. Скелет наклоняется еще ниже и в ораторском пылу своим перстом чуть не выкалывает мне глаз.

– Вы так считаете? Вот смотрите! – Он подносит руку к своему слуховому аппарату. – Небольшой недостаток порождает у меня целый комплекс… Другой недостаток, – тут он указывает пальцем на голое темя Берри, – и у моего ближнего начинает проявляться комплекс иного рода…

– Хиггинс, вам вроде бы уже сказано… – пытается прервать его толстяк, но безуспешно.

– А сколько всевозможных комплексов разъедает наше общество? Да их не перечесть!..

Он замолкает на минуту как бы для того, чтобы нарисованная им картина как следует оформилась в моем сознании, потом делает большой глоток виски и продолжает:

– Бедность с той же неизбежностью порождает комплексы, что и плешивость! – Берри недовольно ерзает в своем кресле. – А богатство? А власть? А бесправие? Все это источники комплексов. И вот она, причина всех ваших социальных конфликтов!

Тощий делает новую попытку ткнуть указательным пальцем мне в глаз, что побуждает меня – пусть это не слишком вежливо – осторожно повернуться к исполнительницам.

«Невеста» тем временем уже сняла с себя решительно все, кроме туфель, и, приняв от горничной длинную венчальную фату, прикалывает ее с невинным видом к волосам. Огромное зеркало открывает перед публикой широкие возможности созерцать фигуру женщины с двух фасадов одновременно, и она кривляется перед ним довольно долго, чтобы даже самые придирчивые зрители могли закончить свое исследование. Наконец, сделав последний тур вокруг собственной оси, красотка в сопровождении служанки, поддерживающей край вуали, направляется к воображаемой церкви, а в зале звучат заключительные аккорды оркестра и вялые аплодисменты публики.

– Брак… это всего лишь миф среди множества других… – не унимается Хиггинс, который после моего бесцеремонного поступка снова соблаговолил взглянуть на «артисток».

– Мистер Хиггинс, когда вы наконец перестанете надоедать нам своими банальностями? – не удержалась Дороти, до этого поглощенная стриптизом.

– Неужели аттракцион, который мы наблюдали затаив дыхание целых десять минут, намного оригинальнее моих концепций? – спрашивает тощий, щедро разливая виски в бокалы и на белоснежную скатерть.

– Во всяком случае, ее аттракцион куда интереснее вашего.

– Быть может, вы хотите, чтобы я тоже разделся догола?

– О, ради бога, не надо! – восклицает Дороти с гримасой ужаса на лице.

– Над чем вы сейчас работаете, дорогой Коев? – возвращается Берри к однажды начатому разговору.

– Над теорией индустриального общества, – отвечаю, не моргнув глазом, поскольку подобного рода вопросы предусмотрены заранее.

– Это как раз то, что могло бы заинтересовать моего издателя! – снова встревает в разговор Хиггинс, который ни минуты не может помолчать.

– Собственно, речь идет о критике упомянутой теории, – поясняю я, чтобы охладить его энтузиазм.

– Все равно. Тема интересная, с какой стороны ни возьми, – великодушно машет рукой Хиггинс, едва не свалив бутылку.

– А что вы получите за этот труд? – спрашивает Берри.

– Пока я его не закончил, не могу сказать.

– А все-таки, примерно?..

– Давайте его мне, и я вам обеспечу по меньшей мере двадцать тысяч… – с прежним великодушием заявляет Хиггинс.

– Опять тысячи, опять доллары, – с досадой вздыхает Дороти. И обращается ко мне: – Пойдемте лучше потанцуем.

То ли оттого, что сегодня понедельник, или потому, что это довольно дорогое заведение, людей за столиками не так много, танцующих пар – тоже, так что такому посредственному танцору, как я, есть где маневрировать. В сущности, это моя дама маневрирует, а я лишь подчиняюсь ей да ритму танца. Тактика не столь уж плоха для иных дебютантов: вместо того чтобы шарахаться в сторону и тем самым вызывать подозрение, порой лучше прикинуться наивным простачком и временно поплыть по течению, чтобы иметь возможность сориентироваться в обстановке, точно определить особенность танца и понять, зачем понадобилось тебя в него вовлекать.

Дороти плотно прижалась ко мне и смотрит мне в лицо своими большими глазами, не боясь, что я прочту в них ее тайные мысли.

– Михаил… Это звучит совсем как Майкл…

– Потому что это одно и тоже имя.

– Правда? Ах, сколько воспоминаний вызывает у меня это имя!..

– Надеюсь, я не напомнил вам о вашей первой любви?

– Об одной из первых. Время бежит, и воспоминания множатся… Я ведь уже, можно сказать, пожилая женщина, Майкл!

– Не клевещите на себя.

– Вы поверите, через месяц мне исполнится тридцать?

– Не может быть. Больше двадцати пяти вам не дашь.

– Вы ужасный льстец, Майкл. Вечно бы слушала вас!

Мимолетная тень, набежавшая на ее лицо, когда речь шла о неуловимом беге времени, сменилась мечтательным выражением, и большие глаза глядят на меня с подкупающей откровенностью опытной женщины. В этот миг я, может быть, впервые замечаю, что у нее красивые глаза, темные, кажущиеся глубокими, что она и сама все еще хороша. Возможно, именно сейчас она находится в расцвете своей красоты, хотя женщины обычно сами омрачают этот период, угнетая себя мыслями о роковой неизбежности грядущего.

Мой слух не без удовольствия улавливает окончание мелодии. Однако дама в лиловом, разгадав мои дезертирские поползновения, ловит меня за руку своей бархатной белой ручкой и держит до тех пор, пока оркестр не начинает играть твист.

– Твист я танцевать не умею.

– Ерунда. Танцуйте, как сумеете. Я с вами по-настоящему отдыхаю, Майкл!

– А по-моему, отдыхать в удобном кресле куда приятнее.

– Да, но при условии, что рядом с тобой не торчит почтенный мистер Хиггинс.

Так что, когда другие танцующие кривляются попарно друг перед другом, мы с Дороти продолжаем кружить, прижавшись друг к другу, и женщина в лиловом с такой страстью глядит на меня своими глубокими темными глазами, что я из боязни утонуть в них невольно отвожу свои на голых красавиц, изображенных фосфоресцирующими красками на стенах зала.

– Обожаю путешествия… – произносит Дороти приятным мелодичным голосом. – Попасть в незнакомые места и покинуть их, пока они тебе не наскучили…

– Поэтому вы избрали журналистику?

– Отчасти да. А вы любите путешествовать?

– Очень.

– И, вероятно, часто путешествуете?

– Вовсе нет.

– Недостаток средств?

– Скорее времени.

– Э, тогда это не страсть. Для удовлетворения своих страстей человек всегда находит время.

Снова дав мне заглянуть в манящую бездну своих глаз, дама в лиловом спрашивает:

– А чем вы увлекаетесь, что является вашей страстью, Майкл?

– О какой страсти вы говорите?

– О той единственной, испепеляющей.

– Хм… – бормочу я. – Одно время собирал марки… Но, должен признаться, это было довольно давно…

– Вы и в самом деле ужасный лжец, – хмурит брови Дороти.

Но вскоре темные глаза опять согревает нежность.

– Но можно ли жить без таких лжецов!

Дороти – единственная, кто располагает машиной; это почти новый темно-серый «бьюик». Поэтому ей приходится нас развозить. А нужда в этом есть, потому что мистер Хиггинс и мистер Берри еле держатся на ногах.

– Мания и фантазия, – едва ворочает языком человек-скелет, развалившись на заднем сиденье. – Социология – это не что иное, как психология общества, дорогой Берри!