Она пересела, чтобы не слышать голоса матери, и тихо шепнула:

— Вот я в пятнадцать лет сбросила, потому что нечаянно забеременела. Но я в тринадцать уже не была девушкой. Как это случилось? Если с тобой еще не было — не спрашивай. Я и сама не могу об этом вспомнить. Ты уже любила, Мейта?

Мейта со страхом посмотрела не нее и, вздрагивая, скороговоркой произнесла:

— Это было страшно, Фейга, это было страшно…

— Ты не отвечаешь, — сердилась Фейга, — а я думала, что Нахман…

Она рассмеялась, вспомнив, как легко овладела им, как он был жаден к поцелуям, и чуть не проговорилась.

— Нахман еще не вернулся, — со вздохом произнесла Мейта. — Должно быть, он денег не достал, и ему придется бросить ряды.

— Как ты произносишь его имя, — настаивала Фейга, — может быть, уже началось.

— Когда ты поймешь, мать, — раздался голос Дины, — что означает еврейство, то будешь верить…

— О чем они говорят? — с изумлением спросила Мейта.

— Не слушай, — отрезала девушка. — Еврейское царство… Царство. Я не знаю, как кончу жизнь, — вдруг с грустью выговорила она, и слезы блеснули в ее глазах. — Я живая, Мейта, я живая… Я девушка, а с десяти лет должна была зарабатывать, как мужчина. Царство… Теперь я не девушка, но это еще не кормит. Скоро совсем придется пойти на улицу, чтобы прокормить мать, калеку Иту…

Мейта, словно кто-то ей угрожал, и нужно было умолить, чтобы ее пощадили, опять шепнула:

— Я умру честной, клянусь!

В темноте обрисовались две фигуры. Фейга всмотрелась в них и сказала:

— Это Фрима с Маней. Вот кого мне жалко. Обе совсем глупенькие и сгорят, как свечи. Особенно Фрима.

Она пошла им навстречу, и когда они встретились, то заговорили. Мейте еще не хотелось уходить, и она осталась ждать.

Теперь ее начинало тревожить глухое беспокойство. Она никогда не думала о себе, уверенная, что ее должна миновать судьба девушек окраины, и не представляла себе возможности своего падения. Она не была жадной, избегала мужчин, страшилась разврата… Но Фейга взволновала ее. Было так, будто ей приснился злой сон о себе, и она знала, что он осуществится.

— Я боюсь чего-то, — думала она, вздрагивая от предчувствия, — чего я боюсь?

Мимо нее быстро прошла семилетняя Блюмочка, и Мейта машинально спросила.

— Куда ты идешь, Блюмочка?

Девочка, не останавливаясь и жмуря глаза от света, шедшего из оконца Симы, певучим голоском ответила:

— Мать меня послала купить кофе. У нее опять сжимается сердце.

Девочка была очень умненькая, очень рассудительная, добренькая, услужливая, и все во дворе, взрослые и дети, крепко любили ее. Она была одна у матери-модистки и без памяти обожала ее. Она улыбалась только тогда, когда мать чувствовала себя хорошо, жалела всех во дворе, понимала значение смерти, и если кто-нибудь умирал, пряталась в комнате, долго рыдала и молилась о здоровье всех людей.

Теперь у матери начался припадок, и она со всеми своими опасениями, детским страхом, мучениями, одна помогала ей.

— У нее сжимается сердце, — торопливо повторила она, — я куплю кофе, лед…

Фейга вернулась с Фримой, и у обеих голоса были веселые, уверенные. Сегодня Фрима в первый раз сошлась с настоящим господином, хорошо одетым, щедрым, и тот ей назначил новое свидание через три дня. Он дал ей два новеньких рубля, и ей казалось, что пуды серебра тянут ее карманы к земле.

— Очень нужно работать! — не стесняясь, громко говорила Фрима. — Где девушка, там хороший охотник. Я куплю себе хорошенькую шляпку, Фейга! Пусть на фабрике работает кто хочет.

Мейта поднялась, почувствовав, что девушкам не до нее, и пошла к себе. Но уже на полдороге замедлила шаги и насторожилась. Из ворот несся голос Нахмана…

— Нахман, — радостно подумала она, усаживаясь на пороге, — с кем это он разговаривает?

Прошла долгая минута. Блюмочка уже вернулась, пробежала мимо вприпрыжку и скрылась в одной из квартир.

— Как у меня сердце бьется, — подумала Мейта, — буду думать о другом.

Голоса приближались. Показался Нахман под руку с незнакомым человеком и, увидев Мейту, весело и громко сказал:

— Добрый вечер, Мейта! Посмотрите, кого я привел. Вы не поверите. Это Натан… Со вчерашнего дня меня ищет и лишь к вечеру нашел в рядах.

Девочка растерялась от неожиданности и, не соображая, пробормотала:

— Натан, какой Натан?

— Товарищ мой, Мейта, — солдат. Разве вы не помните? Посмотрите на него! Вот он Натан, Натан…

Он говорил радостным голосом, был возбужден, но Мейте в его тоне послышалась печаль.

— Зайдите, — произнесла она, все еще не имея возможности опомниться, — вы мне после расскажете. Не разбудить ли мать?

— Нет, нет, — попросил Натан, — никого не нужно беспокоить.

Мейта быстро оглянулась на него, и в душе ее сразу установилось разочарование. Она успела рассмотреть его, и ничего похожего на то, что представляла себе, не было в нем. Он был худой, с плоскими плечами, обросший бородой и держался сгорбившись. Говорил хриплым шепотом и употреблял усилия, чтобы его слышно было.

— Он болен, — промелькнуло у Мейты.

Она побежала в комнату Нахмана, зажгла лампу, а когда оба вошли, снова оглядела его и чуть не всплеснула руками. Здесь, при свете, худоба Натана казалась ужасной. В лице не было кровинки. Глаза с длинными ресницами, смягчавшими взгляд, лихорадочно блестели, а черная курчавая борода, плохо заполнявшая худые щеки, выдвигала вперед, как тупые острия, обе челюсти.

— Он долго не проживет, — с жалостью подумала Мейта, не смея заговорить.

Натан вдруг закашлялся.

Сначала тихо, будто был уверен, что сейчас пройдет; потом сильнее, — покраснел, посинел, и звук был такой, как если бы дули в отверстие ключа; потом, судорожно дрожа всем телом, он уперся кулаками в колени и, иногда детски улыбаясь, с усилием произносил:

— Подождите, я сейчас перестану.

И опять кашлял мучительно, страшно. Нахман в волнении стал ходить по комнате и, чувствуя на себе взгляд Мейты, каждый раз оборачивался и печально качал головой. Когда же смотрел на Натана, — без силы улыбался ему.

— Теперь дайте мне воды, — устало произнес Натан, вытирая пот с лица.

Мейта вышла, а Натан тонко, точно знал тайну и не хотел ее выдать, сказал:

— Сколько мне еще осталось жить?

— Садись, садись, — жалостно проговорил Нахман. — Что они с тобой сделали?

— Не будем говорить об этом, Нахман. Меня замучили, но я прошел хорошую школу… Теперь у меня такое богатство, что я не отдал бы его за время, которое мне осталось жить. Я смирился, Нахман, я понял…

Вошла Мейта с водой, и он оборвался. Нахман опять стал ходить.

Натан оглядывал комнату и долго останавливался на каждом предмете. Потом внимательно посмотрел на Мейту.

— Ты хорошо устроился, Нахман, — тихо сказал он, — никогда не поверил бы…

Мейта, сидя в стороне, жадно смотрела на Натана, стараясь отыскать на этом замученном, изможденном лице все то прекрасное, о котором с такой любовью рассказывал Нахман, Постепенно она начинала привыкать к звукам его голоса, и что-то ласкающее, что-то близкое своему сердцу уже слышалось ей в нем.

— Я о себе расскажу позже, — отозвался Нахман, — это так немного, так мало хорошего я могу рассказать, — прибавил он, покраснев.

И в наступившем молчании странно прозвучали его слова.

— Хотел бы смириться, Натан.

В его тоне звучала тоска, растерянность. На себя он брал вину в побеге Неси, и невыносимо было вспомнить, как легко он пал, когда Фейга поманила его. Казалось ему, что Натан перевалил уже большую гору, и тяжело было признаться, что сам он еще совершает мучительный подъем.

— Я прошел школу, — сказал Натан, — я хорошо страдал. И если бы можно было показать душу после страдания, какая она чистая, светлая, — всякий благословил бы страдание. Дай мне чаю, Нахман…

В его глазах стояло что-то упрямое, будто в руках он держал сокровище, которое нашел, и его хотели отнять. Нахман сделал знак Мейте, и когда она вышла, оба сидели молча.