Здесь отмечены чрезвычайно важные для понимания образа, созданного Виктором Авиловым, черты. Его Мольер предстает перед нами едва ли не во всех возможных ипостасях существования, бытования. Вот он отчаянно влюбленный в юную Арманду зрелый, стареющий мужчина — сколько нежности, страсти в его объятии, в его глазах, обращенных на нее. А вот он пытается объясниться напоследок с Мадленой Бежар, понимая свою вину перед той, что служила ему верой и правдой, знает все его привычки, вкусы, слабости. Глаза опущены, плечи ссутулены, но в паузах между так трудно находящимися словами все-таки проскальзывает надежда, что Мадлена и это поймет. Поймет и простит…

Вот предает его верный ученик Муаррон — гнев Мольера страшен! Но что он может, этот стареющий человек, перед лицом страсти молодых, кроме того, что изгнать из дома Муаррона и тем самым подтолкнуть его к самому страшному: доносу…

А вот один из самых выразительных и сильных эпизодов, когда король приходит на спектакль труппы Мольера и после окончания действа Мольер произносит льстивый стихотворный экспромт. Невозможно забыть эту изогнутую в поклоне фигуру, бегающий тревожный взгляд, отчаянно выкрикиваемые все громче и громче слова… Унижение? — неважно. Главное, чтобы театр жил, чтобы милость короля пребывала с труппой господина де Мольера…

Смерть на подмостках, когда начинает как будто всхлипывать и останавливаться музыка Жана Мишеля Жарра, а тело Мольера застывает на сцене в последнем луче света, — память на всю жизнь, потому что, как уже говорилось, возникало полное впечатление, что он умер по-настоящему, Мольер-Авилов. Остановилось его сердце, не выдержавшее, не справившееся…

Галина Галкина вспоминает: «…Перед спектаклем его просто никто не смел трогать… К нему нельзя было подходить. Все понимали, что он „погружается“. После спектакля выходил из гримерки просто выжатый».

Критик Наталья Колесова писала в своей статье: «Для некоторых спектаклей Беляковича важнейшей стала тема Театра, Искусства, Творчества или некоей выстраданной мечты… Первостепенное значение получило открытие личности Мольера — художника и актера. Режиссерская задача и ее актерское воплощение полностью совпали (Мольера с потрясающей внутренней силой играет Виктор Авилов). Из крошечного сценического пространства с помощью света, мизансцен и собственной фантазии режиссер творит то театр Пале-Рояль, то бесконечные переходы королевского дворца, то мрачное подземелье „Кабалы священного писания“. И перед нами захватывающе разворачивается поединок Художника и Власти. Этот романтический спектакль, может быть, единственный в своем роде: о любви и предательстве, о дружной актерской братии, о судьбе гения».

В 1980-е годы «Мольер» Валерия Беляковича действительно был «единственным в своем роде» — в ту глухую пору вопросы, поставленные режиссером, были слишком опасными, но, к счастью, молодому и почти самодеятельному театру простилось то, что не простилось бы театру профессиональному.

Собственно, во многом на это и был расчет Валерия Беляковича. Он хотел честно и открыто говорить о том, о чем не принято было говорить, и преуспел в этом.

Виктор Авилов сыграл после своего Мольера еще очень много, но эта роль осталась великим знаком артиста и Театра на Юго-Западе. После этого спектакля о Викторе Авилове заговорили уже не как о феерическом комедийном артисте, а как об очень серьезном драматическом, обладающем поистине гипнотическим влиянием на зрительный зал. Наверное, и сам он взглянул на себя иначе после Мольера — во всяком случае, ощущение случайности своего пребывания в театре ушло окончательно и началось служение, то высокое служение, которое он глубоко осмысливал с годами и которому отдал всего себя, без остатка.

От Мольера пролегла прямая дорога к совершенно иному репертуару, резко отличному от того, что он играл в самом своем начале. Можно смело сказать, что эта дорога вела к Шекспиру, к Гамлету. Но должно было пройти еще время, чтобы Валерий Белякович решился на постановку, которая заставила очень серьезно заговорить о режиссере и театре не только очарованных, влюбленных зрителей, но и известных критиков.

В Театре на Юго-Западе с гордостью и немножко с грустью вспоминают, как к ним на спектакль пришел Олег Николаевич Ефремов перед собственной постановкой «Мольера» в Московском Художественном театре. После спектакля он поднялся к артистам и, поблагодарив их, сказал: «Да, мне уже так не сыграть…»

А один из зрителей написал в письме Виктору Авилову после спектакля «Мольер»: «Я хотел сегодня сойти с ума, чтобы остаться в мире, созданном Вами…»

В Интернете на форуме, посвященном спектаклю «Мольер», можно прочитать много отзывов о спектакле, написанных спустя почти 20 лет после его премьеры. Приведу лишь одно высказывание, самое, на мой взгляд, емкое и важное: «Мольера играет не только Авилов, его играет вся труппа Па-ле-Рояля. Мольер является центром пространства, центром театра, который он построил, все и вся движется вокруг него. Магическое слово „Мэтр!“ слышится постоянно. Когда-то подобное заклинание „Георгий Александрович!“ звучало на Фонтанке, 65, а еще раньше — „Всеволод Эмильевич!“, „Константин Сергеевич!“. И в этом коротком обращении было ВСЁ — любовь, восхищение, преклонение, трепет, уважение…»

Это на самом деле очень важные для нас слова, потому что в них поразительно сильно раскрывается соединение, сочетание реальности и театра, глубоко продуманных и выстроенных режиссером: да, конечно, Виктор Авилов сумел наделить своего героя, Мольера, и особой достоверностью проживания каждого мига, и поистине мольеровским лукавством, и просто человеческой силой страсти и страдания по обманутой этой страсти, но магическое обращение «Мэтр!» относилось не только к господину Мольеру — а и к Виктору Авилову, ставшему для труппы первым, главным, связующим звеном, центром происходящего на этой маленькой сцене. И именно это соединение позволяло и труппе, и зрителям воспринимать артиста, как истинного Мольера. Не случайно ведь именно с этим спектаклем связаны легенды о том, как зрители порой уходили после окончания спектакля, забыв одеться — только дойдя до метро, они понимали, что верхняя одежда осталась в гардеробе театра и возвращались за ней. А дежурные ждали их возвращения и не выражали никакого недовольства, потому что и сами находились под наркотическим влиянием этого спектакля и особенно его финала — смерти Мольера… Да и сам Виктор никогда не премьерствовал в этой роли, прекрасно осознавая, что образ Мольера создает не только он один, а все, кто находится вокруг.

В этой связи хочется обратить внимание на один фрагмент неопубликованного интервью Виктора Авилова, в котором он вспоминает об одном из спектаклей: «В тот раз почему-то принесли и мне подарили все цветы. А там было букетов семь или восемь. И вот когда мы повернулись уходить со сцены после очередного поклона, я иду — и вдруг увидел, что моя Галька (Галкина. — Н. С.) идет — я видел ее шею — идет, как-то опущены плечи, такие усталые после спектакля… И она поднимается наверх. И я вдруг подумал… Ну да, мне цветы, но неужели они не заслужили?! Мне тогда стало неприятно, что все цветы мне подарили. Ну пусть подарили бы, грубо говоря, три букета, а остальные раздали бы ребятам… Так жалко их стало! Пусть я там в центре, но ведь они же тоже пашут, они же тоже потеют… Смотрю, они поднимаются со спектакля, такие усталые… Так мне жалко стало ребят!»

Он прекрасно понимал, что спектакль — их общее дело, поэтому каждый заслужил свою часть признания и благодарности. Да, он был в центре, но что может центр, не окруженный другими?..

Ощутив себя почти всерьез труппой господина де Мольера, артисты Юго-Запада задумали необычную акцию. Летом, когда в Москве царила и бурлила Олимпиада-80, они наскоро подготовили фарс «Лекарь поневоле» и отправились с ним в прямом смысле слова в никуда. Сели в поезд, доехали до Севастополя, а оттуда уже начали свое путешествие как бродячие артисты. Их было всего восемь человек — В. Белякович, В. Авилов, В. Гришечкин, Г. Галкина, Л. Уромова, П. Куликов, П. Щеблецов, А. Вишневская. Играли спектакль в пионерском лагере, на городской площади, в туберкулезном санатории, в воинской части, в крымской обсерватории, в международном лагере «Спутник», на пляже — везде, где публике хотелось увидеть представление. А курортная публика до подобного рода представлений была любопытной, поэтому народу собиралось много.