— Конечно он мёртв. Ему прострелили череп.

Ву закрывает чемоданчик, кивает охранникам. Их руки рывком поднимают трупы и утаскивают через дворик. Тонкие дорожки крови ведут в новый блок.

Кожа на стали. Сталь на коже.

Они не теряют времени. Две команды в зелёных халатах составлены из пустоглазых пассажиров скорой помощи, теперь превратившихся в совершенных профессионалов. Они срезают одежду с трупов.

Омывают их. Обрабатывают антисептиком, жёлтым от йода, поверхность от грудины до лобка. От лба до щёк. Команда работает над глазами одного из мёртвых заключённых. Крючки для мышц. Изогнутые ножницы для энуклеации. Стальные лезвия проникают вдоль боковой стенки глазного яблока. Плотный, резиновый оптический нерв зажат между ними… и отрезается вплотную к поверхности глаза. Глазные яблоки вынуты. Их кладут в стерильные контейнеры, в клеточный питательный раствор Маккерри-Кауфмана. Теперь им не страшен всеобщий эндотериальный некроз клеток. Стерильные контейнеры закрывают и упаковывают для транспортировки. Вторая команда работает над оставшимся телом; скальпель делает вертикальный разрез от солнечного сплетения до лобка. Крестообразный брюшной разрез, глубокий, прямо над пупком, позволяет обнажить внутренности. На каждый лепесток наложены операционные зажимы, складки плоти свисают по бокам тела; кожа на коже. Работают люди быстро… аккуратно, но быстро. Методом Кохера рассекают восходящую часть двенадцатиперстной кишки. Вместе вынимают обе почки. Вместе с ними цилиндр полой вены и мочеточник длиной сантиметров пятнадцать. Почки разделяются, упаковываются… укладываются в холодильную установку.

Задачи выполнены, будто они были цементом между кирпичами… команда распадается, возвращается в раздевалку. Открываются шкафчики. Халаты исчезают внутри. Кто-то уходит назад во двор, унося с собой упакованные органы. Чжишэнцзи оживает. Винты перемешивают воздух и свет фонарей. Ветер, пыль, грохот… вырываются из хватки залитого светом двора. Ветер, пыль, грохот… слабеют. Теряются в ночи, темнота смыкает на них свой тугой кулак. Вертолёт летит на север, над городом. От всего происшедшего не остаётся следов, зелёные хвостовые огни тают с каждой секундой.

В операционной никого нет, только Пиао, только Ву. И на столах, дырявый мусор… два белых трупа. Впервые Пиао замечает их лица. Молодые, едва за двадцать. Слишком молодые, чтобы жизнь вытравила на лице морщины. Чтобы поседели волосы. На мгновение, всего на мгновение старший следователь закрывает глаза. Черно-белые кадры мелькают в сине-белой фотолампе, наполняя его мысленный взор. Восемь лиц, измазанных в грязи. Восемь тел, измазанных в грязи. Увечья, дыры в плоти, безглазые впадины… когда грязь цвета говна смыли с них. Пиао открывает глаза, ветер из кондиционера оставляет на зубах тошнотворный приступ йода, мыла и дыма от вертолётного топлива.

— Вот это произошло с теми восемью, что мы нашли в Хуанпу, так?

Ву медленно стягивает хирургические перчатки.

— У них похитили органы, и ты сразу это понял, так, доктор?

Тот поднимает голову, линзы отсвечивают белым в свете операционных ламп.

— «Собран урожай». Мы называем это «собирать урожай» органов.

— Собирать урожай? Нет, доктор. Нет. Можно собирать урожай пшеницы, летним днём выйти в поле, всей деревней, вместе работать, поглядывать украдкой на пышных девушек. Это — собирать урожай.

Пиао машет в сторону трупов.

— …а это не собирать урожай. Это убивать людей. Насиловать их.

Ву снимает колпак, очки, протирает шапочкой линзы. Ничего не говорит. Старший следователь берёт очки из рук Ву, подносит их к глазам. Мир заполняется грязными, расплывчатыми цветами. И тела расплываются в розовые капли. Рельефные красные взмахи скальпелей рассеиваются, рассыпаются. Пиао стирает пятнышко с одной линзы краем рубашки, и отдаёт очки старику; голос его низок, спокоен, но в нём прорезается беспощадное лезвие решимости.

— А теперь рассказывай всё, что знаешь про эту хуйню с урожаем, или мы доведём поездку по мосту через Янпу до закономерного финала.

Ву прислоняется к нержавеющей стали операционного стола, его рукава елозят по мёртвой коже. Дырявое, разрезанное тело, брошенное за ненадобностью… сколько субпродуктов придётся выбрасывать.

Чей-то ребёнок. Чей-то сын.

— Такие люди, как ты.

Старик отводит взгляд от Пиао, надевает очки.

— Что такие люди как я, доктор?

— Такие люди, как ты, вечно любуются собой. Ты здоров, молод. Ты не обращаешь внимания на тех, кто не таков. Можешь представить себе, каково это — страдать от почечной недостаточности… когда тебе говорят, мол, иди домой, жди, когда зазвонит телефон и тебе сообщат, что найдены почки для пересадки? И в то же время ты знаешь, что телефон никогда не зазвонит. Или твоё зрение медленно затуманивается, ты постепенно слепнешь. И знаешь, что пересаженная роговица позволит тебе ещё раз увидеть жену. Лица внуков…

Старик озлобленно машет рукой на трупы.

— …вот о чём мы говорим. О жизни. О надежде.

— Нет, доктор. Мы говорим не о жизни. Мы говорим о том, как её отнимают. Не оставляя надежды…

Он подходит вплотную к Ву, так, чтобы старик ни с чем не спутал выражение его глаз.

— …да блядь, посмотри на них, и объясни мне, как тут можно говорить о жизни и о надежде?

Ву смотрит в другую сторону.

— А что мы должны сделать, потерять нужные органы, сжечь их в крематории… ты этого требуешь? Будь же благоразумен, подумай трезво. Мы казним больше десяти тысяч заключённых в год, их тела принадлежат государству, мы можем делать с ними всё, что хотим. А мы хотим использовать их в ответственном деле, так, чтобы из их злодеяний выросло хоть что-нибудь хорошее. Я спрашиваю тебя, старший следователь, разве неразумно, что благодаря необходимым смертям мы можем подарить людям жизнь?

— Объясни тогда, как это всё работает. Как на смерти можно брать и спасать жизни?

Глаза Пиао не отрываются от бледного лица заключённого, он едва способен смириться с тем, что вот человека вытаскивают из тюремного блока и прямо перед ним расстреливают. Лицо без глаз. Как много человеческого исчезло вместе с ними. Как сложно поверить, что это лицо тоже кто-то любил, кто-то целовал.

— Не понимаю, старший следователь, чего ты требуешь?

Он придвигается ещё ближе. Так близко, что доктор чувствует запах его дыхания; запах злости, зажатой, скованной цепями. Запах тоски, которую не опишут никакие слова.

— Я требую подробностей. Я хочу знать всё, что ты знаешь об этой торговле. Не твою точку зрения. Не лекцию по её этичности. Подробности. Только подробности.

Ву снимает очки, нервно крутит в руках. Подробности… в подробностях как раз много неприятного. Так обдирают шпон с голых досок правды.

— Ты должен понимать, всё, что я расскажу, это государственная тайна. Это сведения, доступные очень ограниченному кругу лиц. Сведения, неизвестные за пределами страны. Комитеты по этике за пределами Народной Республики точно нас не поймут. Они не смогут отделить действия после казни от самого процесса казни. В нашей стране ситуация другая.

— В чём другая?

Палец старика скользит по краю стального операционного стола.

— Заключённых, которых казнят, не просят подписывать согласие на донорство органов, и к родственникам тоже не обращаются. Семьи заключённых содержатся под домашним арестом, пока не происходит сама казнь, а потом им разрешают придти и забрать урну с прахом. Им не говорят, что у покойных удаляли органы. В редких случаях, когда родственников просят подписать согласие, в случае отказа им угрожают громадными счетами за питание заключённого, за стоимость пули, которую используют во время казни, и прочие расходы…

Старик замолкает, ждёт язвительных комментариев Пиао. Тот молчит.

— …когда заключённого расстреливают, с точки зрения закона он перестаёт быть человеческим существом. Это просто объект, который стал собственностью государства. Власти уже определили его группу крови. Уже расписано, какие органы и кому будут пересажены.