Хованский многозначительно посмотрел на Латавру. Его глаза, казалось, спрашивали: «Ну, что скажешь на это? Кто был прав?»

Граков ушел. Заперев за ним дверь, Алексей вернулся в кабинет. Латавра сидела в кресле и задумчиво смотрела в окно, на улицу, где по-прежнему бесновалась метель. Повернувшись к нему, она тихо, с грустью прошептала:

— Я попала в иной мир. Мне до конца вы все не понятны, вы так далеки от нашей действительности, у вас своя, выдуманная Россия. Тяжело вам будет у нас… Даже тебе, мой друг, будет поначалу непросто, ты ведь тоже привык к другому укладу жизни, к людям с чуждой для нас психологией…

Глядя в окно на мечущиеся белые хлопья, Хованский заговорил, подчеркивая каждое слово:

— Каждому разумному и мыслящему существу судьба подарила три якоря спасения — Родину, семью и дар улавливать звуки мира и связь своего «я» с человечеством… Ты, моя любимая, мой второй, надежный якорь спасения. Мне не страшны теперь никакие бури. Им всем нужно помочь. — Он взял ее за руку. — Помочь, потому что мы чекисты! А чекист — прежде всего человек! И если ты хочешь оказать влияние на других людей, ты должна оставаться человеком. Трагедия эмигрантов в том, что у них один якорь спасения — Родина, но и у этого якоря цепи проржавели.

— Остались одни «березки да российские широкие просторы», — грустно сказала Латавра. — Но Чегодова следует проверить!

— Проверим, — согласился Алексей, но заговорил о другом: — Конечно, этим людям до конца не понять, не пустить глубокие корни в народную толщу. Даже Алексею Толстому, махине, талантищу, сколько потребовалось чуткости и ума, прежде чем найти правильный путь и загореться пафосом созидания нового государства, этой неоспоримой притягательной силой идей социализма. Недаром свой лучший роман он назвал «Хождение по мукам». А вот Куприну уже не хватило времени найти себя… А Федор Иванович Шаляпин? Как быть с ним?

— Шаляпин все еще сводит счеты с большевиками, — кивнула Латавра. — Великий талант, но алчный самодур!

— Обижен на советскую власть за то, что реквизировала у него коллекцию холодного оружия, боится, что если придется петь в Большом театре «Фауста», то ему не подадут во втором акте настоящего жареного поросенка.

— Поросенка? — удивилась Латавра.

— Помнишь, когда на пиру Мефистофель начинает петь «На земле весь род людской…», вносят на блюде бутафорского поросенка; так вот, Федор Иванович, подписывая контракт, вставляет требование подавать ему настоящего жареного поросенка и в случае невыполнения этого пункта контракта требует неустойку. Таковы причуды гения.

— Причуды гения… — как эхо повторила Латавра.

— Ты сейчас думаешь о Сталине, — угадал Алексей. — После своего пятидесятилетнего юбилея Владимир Ильич говорил: «…наша партия может теперь, пожалуй, попасть в очень опасное положение, — именно в положение человека, который зазнался. Это положение довольно глупое, позорное, смешное». Вот так-то, моя дорогая!

— Я грузинка и горжусь тем, что с именем Сталина идут в бой, ложатся под амбразуры, что его имя гремит на весь мир! Горжусь тем, что советский народ уже переломил ход истории нашей страны. Но для победы, Алеша, нужны силы каждого из нас. Страшна измена, потому… Семь раз перепроверь, Чегодов может всех вас провалить…

Хованский не сводил с нее глаз, она вся была как натянутая струна; высоко подняв руки и вскинув гордо голову, горячо и вдохновенно говорила, ее гортанный, чуть хрипловатый голос звучал пророчески, взгляд устремленных на него больших черных глаз излучал уверенность и силу. Он любовался ею и думал про себя: «И эта чудесная женщина принадлежит мне! Она боится за меня, за всех нас… Но Олег Чегодов, я уверен, надежен…»

3

В Берлин Гракову уехать не удалось. Он пришел на квартиру к Хованскому вместе с Жорой Черемисовым только на третий день. Алексей его встретил, провел в кабинет. Граков объяснил, что побывал под Белградом, в Земуне, у Георгиевского, который в последний момент заменил служивший ключом шифра сборник стихов Гумилева «Белый жемчуг» на «Черный жемчуг».

— Пришлось задержаться, съездить в Нови Сад к приятелю за этим проклятым «Черным жемчугом». — И Граков достал из кармана зашифрованное послание «Мага» Байдалакову в Берлин, в котором тот рекомендовал председателю просить балерину Рклицкую, нелегально приехавшую во Францию, связаться через Игоря Сикорского, конструктора «летающих крепостей», с его близким приятелем Алленом Даллесом, руководителем политической разведки Соединенных Штатов в Европе.

«У меня есть возможность, — писал Георгиевский, — связаться с Рклицкой и самому, но дама эта практичная и, хоть и является членом нашей организации, даром делать ничего не станет. Да и в наших интересах без липы снабдить Рклицкую заслуживающим внимания материалом для Даллеса». Далее Георгиевский писал, что торопиться к сотрудничеству с американцами не следует, надо подождать, как будут дальше развиваться события на Восточном фронте.

Прочитав шифровку, Хованский взял вторую. Вторая копия шифровки Хованского обеспокоила. Генсек сообщал Байдалакову, что начальник «1Ц» при «Шюцкоре» полковник Иордан поручил Павскому провести расследование: «В Белграде действует несколько подпольных групп большевистски настроенной русской молодежи и лиц среднего возраста. Их вожак — бывший кадет Иван Зимовнов. Красная агентура, вероятно, работает и у вас в Берлине. Павский полагает, что на днях упомянутые лица будут арестованы, как только обнаружится их связь с резидентурой». Известить о результатах «Маг» обещал через две недели, поскольку в Берлин едет член НТС Ара Ширинкина.

Хованский знал, что на всей территории Югославии, в том числе и в Белграде, действуют разрозненные подпольные группы, они помогают партизанам и распространяют сводки Совинформбюро, устраивают саботаж на производстве, составляют прокламации, готовят побеги русским военнопленным. Но его сильно обеспокоило, что в числе «засвеченных» оказался Иван Зимовнов…

— Зимовнов — член одной из подпольных групп, слившихся с другими в «Союз советских патриотов», — объяснил Алексей Латавре. — «Союз» возглавил комитет в составе Голенищева-Кутузова, Лебедева и Алексеева. Их желание войти в контакт с югославами осложнялось недоверием местных подпольщиков к бывшим белоэмигрантам. Зимовнов закончил вместе с Аркадием Поповым военное училище, пользовался доверием коммунистического подполья Земуна еще до войны. Ему поручено тщательно проверить «Союз советских патриотов», куда немцы могли направить своих соглядатаев. И вот Зимовнов на грани провала…

— Надо срочно принимать меры! Скажите, Александр Павлович, — обратилась Латавра к Гракову, — какое впечатление у вас оставила встреча с «Магом»?

— Георгиевский встретил меня любезно, взял пакет с деньгами и письмо Байдалакова, отправился в кабинет расшифровывать… Жена накрывала на стол и расспрашивала о Берлине, жаловалась на рыночные цены, на то, что «Михаил Александрович хандрит», что многие друзья их забыли. Потом пошла в кабинет и спросила: «Ивана Ивановича и Николая Ефимовича будем ждать?», а Георгиевский ей ответил: «Ты все путаешь, дорогая, Иван Иванович придет в среду. Кстати, вот деньги на расход, прислали, черти, немного!» Мы сели обедать. Он расспрашивал, особенно о Вюрглере, Окожь не и Вергуне. После обеда в кабинете он, не прячась от меня, взял книгу Гумилева, и я сразу понял, что это не «Белый жемчуг», а «Черный жемчуг». У меня была когда-то такая книга. И часа два, а то и больше, шифровал.

— А вы что в это время делали? — допытывался Хованский.

— Мы перекидывались словами с мадам… Прощаясь, генсек интересовался, не встречался ли я с Зимовновым, и сказал, что с ним далек и не видел его с апреля, как началась война. Он спросил, у кого я брал разрешение на проезд в Земун, не у Губарева ли? И когда я подтвердил, воскликнул: «Умная бестия! Если что потребуется, обращайтесь к нему, сославшись на меня. Он многое может». Вот вроде и все. Только не знаю, кто такой Николай Ефимович, который должен обедать у них в среду вместе с Иван Ивановичем.