Разгильдяева заметила, что муж и гости как-то с полуслова понимали друг друга. У нее возникло ощущение, что они заранее обо всем договорились.

— Часикам к девяти приходите! — кланяясь и щелкая по-офицерски каблуками, приглашал Радзевич.

— И театральное представление будет, — подмигнула Околову Ширинкина.

— И солисты выступят, — подхватил Георгий Сергеевич.

— А ты, Ара, что-то вроде похудела, — ласково обнимая за плечи Ширинкину, произнес Околов и тут же пояснил жене:

— Мы с Ариадной Евгеньевной старые друзья, Валюша, не ревнуй! Романа у нас никогда не было, хотя мы и любим друг друга. А в салон Либеровской мы пойдем, это будет… — он сделал паузу, — весьма поучительно.

Чутье подсказывало Разгильдяевой, что муж, принимая приглашение на вечер, сам готовит что-то необычное и… жуткое.

5

Народу в апартаментах фрау Либеровской собралось много: пришли почти все «берлинцы», явилась элита во главе с двумя какими-то важными господами в штатском, — все, начиная с обер-бургомистра Смоленска Меньшагина, начальника политического отдела городской полиции Алферчика, а также Ольгского и Ганзюка. За «штатскими» все ухаживали, перед ними лебезили. Хозяйка усадила их на самые почетные места и следила за тем, чтобы на тарелках у них лежали лучшие кусочки мяса, а в бокалах пенилось французское шампанское.

Потом Разгильдяева узнала, что один из них, пониже ростом, непосредственный начальник ее мужа — Александр Эмильевич Вюрглер, прибывший из Варшавы, а другой — немец из отдела группенфюрера Наумена.

После ужина перешли в гостиную. Пела, читала стихи Либеровская. Потом начались танцы. К Разгильдяевой подошел и пригласил на танец Ганзюк, высокий шатен, тщательно прикрывавший свою лысину. Ей нравились его выразительные карие глаза, орлиный нос и военная выправка. Все это производило неотразимое впечатление на местных дамочек. Был он неизменно галантен и вежлив.

— Простите за смелость, Валентина Константиновна, — начал он, чуть грассируя, — пользуясь случаем, пока Георгий Сергеевич ведет серьезный разговор с Вюрглером, признаюсь, что вы самая интересная дама на сегодняшнем вечере.

Разгильдяева, вальсируя, наблюдала за мужем: Околов, одетый в полувоенный костюм, напряженно глядел почему-то в окно, а Вюрглер оценивающе поглядывал на нее сквозь золотые очки, заложив большие пальцы рук в нижние карманы жилетки и выпятив животик, на котором поблескивала массивная золотая цепочка от часов. Поймав ее взгляд, он шевельнул тараканьими усами: видимо, пытался улыбнуться. И тут же его заслонила танцующая пара.

«Противный тип! Навозный жук! — подумала она.— И какая ухмылка!»

Разгильдяева заметила, что Вюрглер кивнул головой мужу, небрежно сунул два пальца стоявшему неподалеку Алферчику, направился к хозяйке, неуклюже потоптался перед ней, изображая поклон, приложился к ручке и двинулся к выходу.

Танец закончился, и Разгильдяева направилась к мужу. Околов стоял с Алферчиком и, тыча указательным пальцем ему в грудь, где поблескивал немецкий орден, едва раздвигая губы, что-то выговаривал. Беседа была не из приятных, это можно было прочесть по их лицам: злому и агрессивному у Георгия Сергеевича и растерянно-глупому, даже напуганному, у Алферчика.

Женское любопытство взяло верх, и ей захотелось узнать, за что муж распекает «дружка». Они стояли за колонной, что позволяло незаметно к ним подойти.

— …катал, пьяный был, вот и катал, хорошенькие цыганки, пели, плясали, потом поиграли немного с ними… — Алферчик жадно выпил содержимое стакана, который держал в руке, пролив несколько капель на новый, с иголочки, темно-серый костюм. — А расстреляны они со всеми прочими цыганами согласно приказу генерала Наумана, при чем тут я? Ты просто срываешь на мне злость!

Он оглянулся и встретился глазами с Разгильдяевой.

— Весь город видел, как ты с ними на тройке раскатывал! — прошипел Околов и тоже обернулся.

— Не пора ли нам домой? — проворковала Разгильдяева, обращаясь к мужу. — Третий час…

— Господа! Прошу к столу, кофе, чай, шоколад! Милости просим в столовую, — громко провозгласила хозяйка.

— Рано еще, Валюша, мы с тобой досидим до конца, и ты посмотришь «театральное представление». Всем это полезно! — Он взял жену под руку и повел в столовую.

Стол был уставлен сластями и бутылками. Разгильдяева никогда в жизни не видела таких красивых бутылок с винами, коньяками, ликерами, ромом, виски и шнапсом.

Началась пьянка. Женщины разомлели, раскраснелись, глаза их стали маслеными, губы влажными, а у мужчин в глазах загорелся похотливый огонек.

Сидевшая напротив Ширинкина поводила оголенными плечами, смеялась грудным, волнующим смехом, томно поглядывала то на статного Алексея Радзевича, то на соседа слева, рыжеватого нахального Шестакова.

Глядя на них, Разгильдяева тоже сделала глазки Ганзюку. А тот, опасливо косясь на Околова, принялся подливать ей в бокал.

Шум нарастал, гости постепенно забывали о приличии, веселье переходило ту грань, которая отличает людей от животных.

— Господа! Внимание! Внимание! Прошу всех перейти в гостиную, — внезапно, заглушая громкий говор и смех, во всю глотку заорал обер-бургомистр Меньшагин.

— Представление начинается! — со зловещим торжеством провозгласил Алферчик, поднимаясь из-за стола, и пьяным жестом пригласил притихшую компанию в гостиную.

Там было темно, свет проникал из отворенной в столовую двери, из сереющих окон, шторы которых были раздвинуты. Впереди полукругом в два ряда стояли стулья.

— Садитесь, господа, а кто помоложе, может и постоять! То, что мы сейчас увидим, трагично и страшно: в окне появится богиня судьбы — Немезида! — громко объявил, выступая вперед, Околов, поправляя на носу очки-пенсне. Он был, как сразу поняла Разгильдяева, почти трезв.

— Сейчас вы увидите акт возмездия евреям. Заявляю, что сионисты, начиная с Троцкого и К°, хотели захватить власть в России. Издавна они ковали крамолу, замышляя уничтожить русскую интеллигенцию, вызвать голод, обесценить золото, наше национальное искусство… Их американские миллиардеры под видом благотворительности везли и раздавали населению хлеб, взамен получая лицензии на беспошлинный вывоз музейных редкостей и антиквариата. Наша богатая страна стала нищей… Она погибает в этой войне по вине сионистов…

За окнами в сером предутреннем рассвете открылась кое-где припорошенная снегом глухая унылая поляна. Чуть подальше, навевая жуть, темнел ров… И вдруг тишину рассек пронзительный женский вопль, потом послышался собачий лай и громкая ругань. И тут же вопль прервался выстрелом…

Все сидевшие в гостиной бросились к окнам.

По оледенелой дороге гнали голых мужчин, женщин, подростков, детей. Они шли под ветром босые, с искаженными лицами, с трудом волоча ноги; останавливались по приказу, вобрав голову в плечи, извиваясь под ударами, падали… поднимались и шли, точно под гипнозом, дальше к вырытому ими же накануне глубокому рву…

— Глядите! Их настигла Немезида! — зло, жестко, словно хлестнул кнутом, крикнул Околов.

— «Всех жидов не перебьешь и Россию не спасешь», — насмешливо заметил молодой красивый мужчина с выразительным лицом.

— Спасем! — оборвал его Околов.

— Мы не черная сотня! — возразил ему тот же мужчина. — К чему это издевательство над людьми? Зачем нам, «солидаристам», быть прихвостнями фашизма?

— Но евреи помышляют о мировом господстве! — закричал Околов. — И вы, Горемыкин, слишком еще молоды, чтоб поучать!

— Каждый человек, каждая нация, племя, народность имеют право на существование, на соблюдение своих обычаев, на свои убеждения, веру, если хотите, и на своего бога… НТС, к которому мы все принадлежим, как я понимал до сих пор, является союзом народов, содружеством равных. — Он поднял угрожающе руку и воскликнул: — Господа! Господа! Опомнитесь! Не забывайте: «Взявший меч от меча и погибнет!»

Кто-то закричал, затопал ногами…

— Опомнитесь, господа! Это зрелище недостойно нас! Мы себя унижаем! Одумайтесь! — не унимался Горемыкин, обращаясь к присутствующим. — Что с вами?!