— Он хочет видеть тебя, — сказала она, указывая на убежище Малкольма. Оно было расположено так, чтобы никто не смог проникнуть в его личную лабораторию. — Но ему нельзя волноваться, Гидеон, — он идет на поправку, но все еще болен. — Она поцеловала меня торопливо, но нежно. — Я скучаю по тебе.

Я запустил руку в ее серебряные волосы и улыбнулся.

— Это просто непристойно.

Она еще крепче прижалась ко мне.

— Ужасно непристойно, — прошептала она.

— Лариса, — тихо произнес я. — Есть кое-что… — Я заглянул в ее глаза, но вместо любопытства обнаружил в них одну лишь тяжкую усталость. — Господи, тебе срочно нужно отдохнуть.

Она кивнула, но все же переспросила:

— Кое-что? О чем ты?

— Об этом поговорим позже, — ответил я, веря, что у нас еще будет на это куча времени и все еще желая, словно богатый жених, обсудить вначале все с ее братом и лишь затем сообщить ей самой. — Иди, отдыхай.

Она вздохнула с признательностью, еще раз поцеловала меня и быстро умчалась прочь, оставив приоткрытой дверь в жилище брата.

Я шагнул внутрь, твердо зная, что именно скажу, исполненный надежд, что Малкольм одобрит мой план. Я и не подозревал, что он намеревается открыть мне свой величайший секрет и поведать нечто невероятное. Невероятное как раз настолько, чтобы я заключил, что он и в самом деле сошел сума.

Глава 42

Жилище Малкольма на острове было даже более спартанским, чем его корабельная каюта, а удобств тут было немногим больше, чем у немногочисленных жителей Хирты два века назад. На дальней от входа стене виднелся такой же, как у меня, эркер, выходивший на столь же скалистый и загадочный участок побережья. Перед эркером в кресле сидел Малкольм, купаясь в мягких солнечных лучах Сент-Кильды и наблюдая за сотнями морских птиц на скалах все с той же радостью, которую мне и прежде случалось ловить на его лице. Эта радость свидетельствовала о том, что маленький мальчик, много лет назад переступивший порог ужасной больницы, еще не совсем погиб в нем. И все же его облик, полный юной свежести, парадоксальным образом должен был напомнить мне, в какой степени Малкольм зависим от Ларисы, и дать мне понять, насколько нелепа мысль о том, что он одобрит мой план убежать с ней.

Он почувствовал мое присутствие, но не обернулся.

— Гидеон, — сказал он. Голос его выдавал не столько бодрость, сколько попытку казаться сильным. Он секунду помедлил, и я было собрался с мыслями, чтобы изложить ему мое дело, но прежде чем я успел произнести хоть слово, он спросил: — Что у нас с материалами по делу Вашингтона?

Его вопрос застиг меня уже с раскрытым ртом, но теперь впору было и вовсе уронить челюсть на пол.

— Прошу прощения? — невнятно переспросил я.

— Ваш план Вашингтона, — повторил он, продолжая созерцать птиц. — Сколько вам нужно времени, чтобы привести его в действие?

Я кое-как собрался с мыслями и выдавил:

— Вы шутите.

Все еще не оборачиваясь, Малкольм кивнул, будто ждал именно такого ответа.

— Вы полагаете, что из-за того, что случилось в Москве, мы должны приостановить работу. Вы считаете, что это может случиться снова.

В тот момент пелена иллюзий спала с моих глаз. Нетвердым шагом я двинулся к стулу из красного дерева с прямой спинкой и рухнул на него, внезапно поняв все безрассудство своих планов также ясно, как и то, насколько Малкольм предан своей затее. Эмоциональные протесты и заявления были бы бессмысленны, поэтому я ответил так рассудительно и веско, как только был способен:

— Малкольм… вы же сами говорили о том, что все, что вы делаете, влечет ужасные последствия.

— Я говорил, — спокойно, но твердо возразил Малкольм, — о том, что мы делаем нашу работу чересчур хорошо. Дов Эшкол подтвердил это.

Почти невероятное заявление.

— Да. Я бы сказал — подтвердил со всей несомненностью.

— Следовательно, мы поняли это и продолжаем. — Казалось, он до сих пор был не готов посмотреть мне в глаза. — Мы с вами уже обсуждали: нам нужна уверенность, что все наши будущие проекты будут разоблачены в разумные сроки. Мы оставим массу зацепок — даже не зацепок, а явных несоответствий, таких, что любой тупица…

— Малкольм? — прервал я его, слишком шокированный, чтобы продолжать слушать, но все еще пытаясь говорить отчетливо и спокойно. — Малкольм, я не могу больше участвовать в этом. То, чем вы заняты, не только губительно, а и попросту опасно. Вы не можете не признать этого. — Он не отвечал, и во мне начало расти недоверие. — Неужели вы в самом деле станете это отрицать? Ваше дело, ваша игра, может быть, кажется вам осуществимой. Но там, в том мире, живут миллионы людей, которым ежедневно нужно осмыслять тысячи частиц новой причудливой информации, и у них нет времени и средств отделить реальность от очевидной фальшивки. Мир зашел слишком далеко, умы людей слишком напряжены, и мы понятия не имеем, на что клюнет следующий сумасшедший. Что вы намерены делать, если мы осуществим эту нашу последнюю затею, а какой-нибудь псих-американец с антикорпоративными и антиправительственными взглядами — а таких там в избытке! — увидит в ней причину, чтобы взорвать еще одно федеральное здание? А то и что-нибудь помасштабней? — Я замолчал и попытался увести разговор в сторону от моральной и политической диалектики, — увести с поля, на котором он был непобедим, — чтобы сделать упор на том, что прямо касалось и его, и остальных. — И еще: как долго вы рассчитываете выходить сухим из воды? Вспомните, с каким трудом нам удалось ускользнуть в этот раз, и чего нам это стоило. Вам стоит придумать что-нибудь другое, этот способ не…

Я прервался на полуслове, увидев, что его рука медленно поднимается.

— Хорошо, — сказал он, и в голосе его были печаль и горечь. — Ладно, Гидеон. — Он наконец развернул свое кресло; его голова поникла так сильно, что подбородок почти касался груди. Подняв затем голову, он так и не посмотрел мне в глаза; но горе в его лице было неподдельным и я исполнился жалости. — Я должен был сделать что-нибудь, чтобы предотвратить гибель Леона, — мягко произнес он. — Но каждый из нас знает, чем рискует.

— "Знает, чем он рискует"? Малкольм, ради всего святого — это же не война!

Эти гипнотические, тревожащие голубые глаза наконец встретились с моим жестким, пристальным взглядом.

— Не война? — переспросил он. Затем потянулся за парой костылей, прикрепленных сзади к его креслу. — Вы полагаете, — продолжал он окрепшим голосом, — что война не решает проблем. — С большим трудом он пытался встать на ноги, и хотя мне, как никогда прежде, безумно хотелось помочь ему, я сдержался и на этот раз. — Вы думаете, что такое лечение не поможет одолеть болезнь, от которой страдает мир. Отлично. — Он сделал несколько шагов в мою сторону. — Что бы вы прописали вместо войны?

Я просто не мог поддерживать разговор на таком уровне, и сказал об этом.

— Малкольм, речь не о «болезнях» и «рецептах». Цивилизация намеревается идти своей дорогой, и если вы будете пытаться ей мешать, вы лишь натворите еще больше бед. Может, вы и правы, может быть, информационное общество ведет нас к высокотехнологичному средневековью. А может, и нет. Может, мы просто не понимаем его. Может быть, Жюльен ошибается, и это вовсе не момент "локального экстремума". Может быть, во времена, когда Гутенберг выпустил свою первую Библию, тоже были люди вроде нас, что сидели в какой-нибудь технологически продвинутой коляске с лошадью и кричали: "Вот оно! Теперь все кончено!" Я не знаю. Но дело в том, что этого не знаете и вы! Единственное, что мы действительно знаем — невозможно остановить перемены и нельзя остановить развитие технологий. В прошлом нет ничего, что говорило бы о такой возможности.

Пока я говорил, Малкольм с медлительностью часовой стрелки развернулся, чтобы снова взглянуть на птиц.

— Все верно, — прошептал он.

Я готовился услышать возражения, и его слова прозвучали для меня полной неожиданностью.