В тот самый миг, когда все мы почти поверили в удачу и в то, что счастье изменило Эшколу, горизонт на северо-востоке вдруг озарился красочным, ослепительным светом. Ничто не мешало обзору, и внезапно возникшее зарево приковало наше внимание; понимая ужасную правду, никто из нас не произнес ни слова на протяжении неотвратимой развязки.
Ядерный гриб, налитый всеми ужасными цветами, высвобожденными взрывом, стал медленно подниматься над тем, что недавно было Москвой.
Глава 41
Кошмарное облако ядерного взрыва, парализовавшее всех, стало развеиваться задолго до того, как кто-либо из нас смог вымолвить хоть слово. Первым заговорил Эли, задав вопрос, волновавший сейчас каждого: как смог Эшкол уйти от нас? Ответа, конечно же, не было ни у кого, и вопрос обвинением, повис в воздухе на все то время, что заняло возвращение на Сент-Кильду. Лишь там полковник Слейтон, после многих часов, проведенных в диспетчерской, сможет найти объяснение. Но тогда мы все лишь покачали головами и продолжали молча смотреть на происходящее, пребывая в замешательстве, вызванном не только наблюдаемой трагедией, но и тем, что не знали, как быть дальше.
Из этого чудовищного окаменения нас вывел, разумеется, Малкольм. Голосом, схожим со скрипом мельничных жерновов, что так отвечал смертной бледности его лица, он отдал Ларисе приказ направить корабль в пылающий город, что исторгло у нас вздох недоверчивого изумления. Видя, до чего Малкольм опустошен, Лариса мягко намекнула, что это может быть опасным, но гневный и резкий ответ ее брата гласил, что на некоторое время корабль защитит нас от радиации и что он, как и мы все, должен видеть разрушения собственными глазами. Без дальнейших пререканий Лариса приняла управление, и мы полетели навстречу крушению иллюзий, да такому, какое за всю мировую историю испытали всего несколько человек.
Не существует слов, чтобы описать все это; во всяком случае, мне таких слов не найти. Может, описать, сколько теней — отпечатков тел — я обнаружил в том, что обычно называют «серым» пеплом? Или бесконечное множество оттенков того, что для самоуспокоения именуют "выжженной землей? Что может передать тошнотворный вид тысяч испепеленных и искалеченных человеческих тел, живых и мертвых, что избежали полного испарения? Но отвернуться я не мог. Когда-то я слышал, что разрушение противоестественным, но неодолимым образом притягивает взор, но не ожидал, что испытаю это сам при виде кошмарной панорамы.
Понятно, что эпицентром взрыва стал Кремль, в чьих стенах безумный Иосиф Сталин когда-то пил перцовку и разрабатывал планы геноцида (хотя и не того геноцида, в котором обвинял его Дов Эшкол). От этого места и его окрестностей не осталось ничего, как и от торговых улиц близ Тверской (Сталин когда-то перестраивал их по собственному проекту). С лица Земли были сметены модный Арбат и средневековое Замоскворечье по ту сторону Москвы-реки. Мощности миниатюрной бомбы оказалось достаточно, чтобы вырвать само сердце города — и всей России. И все это во имя мести за воображаемый грех, в который так желал верить неуравновешенный Эшкол, чтобы найти наконец рациональное объяснение судьбе своих предков и с гордостью предстать перед теми, кто умер так давно.
Mundus vult decipi.
Страшное турне по лежащему в руинах городу, предпринять которое Малкольм счел столь необходимым, стоило ему слишком дорого: чувство вины, истощение и шок в сочетании с его хроническим недомоганием вызвали кризис, который не стал неожиданностью ни для кого из нас. По правде говоря, поразительно, что больше никто из нашей команды не сломался тогда под тяжестью увиденного. Полковник Слейтон снова перекинул чудовищно скрюченную левую руку Малкольма через свое плечо, приподнял его практически невесомое тело и направился в корму. Лариса на миг крепко прижалась ко мне, каким-то образом поняв, что все, чему мы были свидетелями, навсегда изменило наши отношения. После она бросилась за братом, поддержав его бессильно болтающуюся руку, пока Слейтон нес его. Эли взял курс на Сент-Кильду, а затем все оставшиеся разошлись в поисках уединения, чтобы примириться с непостижимым.
Мы еще не прибыли на шотландский берег, когда я решил, что больше не стану участвовать в большой игре Малкольма. Сомнения (к которым я должен был прислушаться) впервые появились у меня тогда, когда мы только узнали о Дове Эшколе. Эшкол, человек, патологически готовый принять фальшивку, способный пойти из-за нее на беспрецедентное массовое убийство, — вот что за мысль оглушительно грохотала в моем черепе. Сколько еще на свете таких, как он? Разве можно множить обман, навлекая на мир новые катастрофы? Разве жалобы Малкольма на то, что мир не расположен признать себя обманутым нашей скрупулезно проработанной ложью, не подтвердились столь чудовищным образом? Теперь я понимал: действия Малкольма и команды не стали противоядием от ослепившего человечество информационного дурмана. Я нес ответственность за то, что один из безумцев свихнулся окончательно, — пусть эта ответственность была косвенной, — и этого было достаточно, чтобы выйти из игры.
Было трудно прийти к этим умственным и нравственным выводам, но этот труд казался просто чепухой в сравнении с эмоциональными, да и практическими вопросами, встающими передо мной из-за решения покинуть корабль. Первое и самое главное — Лариса. Много лет назад я уверился в невозможности найти женщину, которая не просто примирится с моими жизнью и трудами, а примет их с восторгом; и теперь, когда я наконец ее обрел, решиться на разрыв было непросто. Ведь наше естественное влечение друг к другу крепилось еще и теми узами, что часто возникают между людьми, пережившими насилие в детстве. Правда, имелся шанс, что ради меня Лариса покинет своего брата. Думать иначе было настолько больно, а мозг мой так отупел, что остаток пути до Сент-Кильды я все больше и больше зацикливался на этой мысли.
Эта дурная фантазия, которая бросила вызов и моей профессии, и моему знанию характеров Малкольма и Ларисы, оказалась достаточно могущественной, чтобы повлиять на мои думы о том, как справиться со статусом международного преступника. Сдамся ли я на милость правосудия? Буду ли объяснять, что не принимал личного участия в заговоре, повлекшем гибель миллионов людей? Стану ли рисковать свободой? Нет, не стану; но с учетом умений и навыков, что я приобрел у Малкольма, я смогу свыкнуться с жизнью международного изгнанника, и даже получать от нее удовольствие. Если, конечно, Лариса уйдет со мной.
Когда наш корабль проносился над островом Скай, мои грезы стали уже совсем детальными и романтическими: мы с Ларисой, живущие в бегах, берущие все, что нужно и все, что пожелаем, у мира, который не в силах помешать нам.
И поэтому когда Лариса, убедившись, что ее брат спокойно спит, добралась до моей каюты и со слезами упала в мои объятия, я счел это признаком того, что любовь ко мне начала перевешивать преданность брату. Я не сказал ей ничего ни об этих мыслях, ни о моих иллюзорных планах на будущее, полагая, что будет честней вначале обговорить все с Малкольмом.
Я продолжал умалчивать об этом на протяжении нескольких последующих дней на Хирте, когда остальные по-прежнему искали возможность примириться с увиденным и пережитым. Это было нелегкое время: несмотря на то, что мы избегали этой темы в разговорах, все мы были вынуждены просматривать новости и репортажи о московской трагедии. Наше общее, хоть и невысказанное горе становилось глубже по мере того, как росло число жертв. Правда о Дове Эшколе в конце концов выплыла наружу, но при этом говорилось и об имевшихся у него сообщниках, что сумели спастись на каком-то новейшем летательном аппарате. Поэтому к опасениям обитателей острова добавилась возможность нападения на Сент-Кильду.
Эти опасения, правда, поубавились, когда после двух дней ухода за братом Лариса объявила, что Малкольм наконец связался с Эдинбургом. Шотландский парламент отказался выдавать ООН информацию о местонахождении Малкольма в обмен на его обещание дополнительно профинансировать борьбу шотландцев за независимость. Испытав облегчение от мысли, что на некоторое время нас оставят в покое, все вернулись к размышлениям о недавнем прошлом и о неясном будущем. Я хотел было заняться тем же самым, но Лариса поймала меня за руку.