Я смотрю, как двигаются его губы, и думаю, о чем же это он говорит. Думает ли он только о домах или говорит о чем-то еще? Его настоящие чувства узнать невозможно — он так привык к театральным эффектам, что все в нем теперь кажется наигранным. Как мне узнать, где у него правда, а где обман? Есть ли в нем способность естественно реагировать на смерть Мартина?

Я попыталась вспомнить, как все произошло, почему все так быстро вышло из-под контроля, но мои воспоминания нечеткие. Я даже не могу восстановить в памяти, что когда случилось. Оглядываясь назад, я начинаю думать, что всегда знала, что спасти нас пытался именно Мартин. Вижу именно его фигуру под одеялом. Вижу, как падает на него шкаф, и вижу я именно Мартина, а не какого-то анонимного героя.

Я не могу до конца поверить, что он не придет больше домой. Каждый день, открывая глаза, я надеюсь увидеть его сидящим рядом со мной. Пустота, образовавшаяся после его ухода, чудовищна. Я все смотрю на стоящий рядом со мной стул и беспокоюсь, поместился ли бы он на нем, а потом снова плачу, потому что размер стула не имеет теперь никакого значения.

Отец все продолжает говорить, так ничего и не сказав. Лежит ли он по ночам без сна и оплакивает потерянного сына или скрывает все от самого себя?

— Похороны в четверг, — говорит он во вторник.

— Я хочу пойти, — говорю я.

— Не думаю, что это возможно, — говорит он, хмурясь.

— Я спрошу у врача.

Он не отвечает. Молчит впервые за все эти дни.

— Ты не хочешь, чтобы я пошла.

— Китти, — говорит он грустно и качает головой. — Будет очень тяжело…

— Я хочу пойти, — говорю я.

— Я не разрешаю, — говорит он, как будто я все еще маленький ребенок, а он имеет право принимать решения за меня. Перед тем как уйти, он берет шоколадку и критически ее осматривает.

— Кофе со сливками, — говорит он. — Оставлю ее для Джейка: он такие любит.

Он кладет шоколадку обратно и берет три карамельки.

Когда я оглядываюсь назад, мне начинает казаться, что меня просто подхватил вихрь, который потом забрасывал в разные места: на какое-то время закидывал меня в одно незнакомое место, потом, не успела я собраться с духом, подбирал вновь и бросал куда-то еще. Не могу понять, почему все так произошло: мой желтый период у дверей школы, Эмили и Рози, детские вещи, младенец из роддома, Меган. Было ли все это действительно со мной? С настоящей Китти Веллингтон? Кто-то исказил окружающий меня мир, придал ему противоестественные формы, и как бы я ни старалась остановиться, все шло автоматически. Ноги мои шагали сами собой, без моего на то согласия. Но должен был существовать хоть какой-то способ все остановить, а я не могла найти его формулу.

…В результате я все-таки еду на похороны. Адриан приезжает за мной на машине, и больница одалживает нам кресло-каталку. Джеймс сидит со мной на заднем сиденье, обхаживает меня, суетится. Он так внимателен, что мне хочется поручить ему что-то сделать, но я не могу придумать, что именно.

Крематорий почти такой же, как тот, в котором мы были во время похорон бабушки с дедушкой: темный и прохладный, с деревянными скамьями; мужчины в черном ходят бесшумно и незаметно, разговаривают приглушенными голосами. Все это неправильно — так и хочется закричать мне. Вы ошиблись! Мартину не было девяноста — он хотел сделать еще множество дел, посетить множество разных мест, в которые уже никогда не поедет.

Все организовал Адриан. Он произносит речь, в которой отдал дань памяти Мартину, и, слушая ее, мы все плачем, потому что Адриан знает, как найти нужные слова. Он помнит его ребенком и подчеркивает лучшие качества Мартина: верность, настойчивость и надежность.

Мартин стал тем мальчиком, которого потеряли. Без мамы, как у Питера Пэна, без будущего, как у Генри.

Несколько человек пришли из конторы, где работал Мартин. Они в черных костюмах с галстуками, они неловко сидят на скамьях, чужие и нашей семье и друг другу. Но, глядя на них, я понимаю, что они действительно очень расстроены. Я смотрю на бородатого мужчину средних лет, он вытирает слезы. Мне бы хотелось подойти и поговорить с ними. Раз они любили Мартина, значит, они мои друзья.

Когда гроб опускается, Джейк играет на скрипке. Они с Адрианом в черном, а Пол в кремово-синем костюме, и выглядит так, будто собрался на летнюю свадьбу. Не хватает только белой гвоздики в петлице. Отец одет неброско, нет его бабочки, как будто знает, что никогда ничего уже не будет как прежде. Слушая скрипку Джейка, я смотрю на его профиль и начинаю понимать, что на самом деле чувствует отец. Что-то подсказывает, что он сломлен, какая-то сила тянет его к земле, что он стар. Щеки его обвисли, уголки рта опустились, плечи устало поникли. Он весь как-то съежился, придавленный к земле смертью Мартина.

Я сижу сзади в кресле-каталке и вытираю потоки слез. Потом мы выходим и сбиваемся все вместе в продрогшую семейную группку. Маргарет на этот раз не появляется. Да и вообще, знает ли она? Порывистый летний ветер быстро кружит над нашими головами, сдувая шляпку Сьюзи, ероша волосы Джеймсу. Преждевременно засохшие листья кружатся у наших ног, как вихри в миниатюре, сороки сплетничают на березах, окаймляющих кладбище, и хаотичные капли дождя рассеиваются бушующим ветром. Джеймс хочет отвезти меня к машине, но я прошу его немного помедлить. Здесь мы все, кроме Эмили и Рози.

— Они еще слишком малы для похорон, — отвечает Лесли, когда ее спрашивают.

Я пытаюсь понять смысл этой фразы. Она очень ценит жизненный опыт — а он, и в этом я не сомневаюсь, включает в себя и смерть. Думаю, дети должны знать о смерти и похоронах, тогда им не придется тратить лучшую часть жизни на размышление о том, почему же исчезают люди. Родители должны все объяснять детям как следует.

— Мне кажется, — говорю я, — что если им объяснить…

Лесли бросает на меня такой взгляд, что я понимаю: девочки отсутствуют не из-за того, что им трудно объяснить, что такое смерть. Их нет из-за меня. Она больше никогда не подпустит их ко мне.

Мы неловко топчемся на месте, но всем холодно, и никто не знает, о чем говорить. Во всем виновата я. Если б я не уехала с Меган, ничего этого не случилось бы. Мы сейчас были бы такими же, какими были перед похоронами бабушки и дедушки, какими были на моей свадьбе.

Но тогда мы не разговаривали друг с другом. Не разговаривали как следует. Мы упустили возможность. Теперь, когда уже слишком поздно, мы вновь собираемся вместе. Собираемся, так и не приобретя привычку говорить то, что на самом деле думаем. Боль от утраты Мартина мучает всех нас, а мы изо всех сил стараемся друг друга успокоить.

— Это не вопрос чьей-то виновности, — говорит Джейн Харроу.

Доктор Кросс была права: Джейн мне определенно нравится.

— Зови меня Джейн, — говорит она; я так и делаю.

Она намного меня старше, с седыми волнистыми волосами и обветренным морщинистым лицом. Она похожа на садовника. Я представляю, как она подрезает будлею, стоит на коленях, вырывая вьюнок, одуванчики и бузину. Она высокая, у нее длинные, худые руки и ноги. Она из тех людей, с которыми чувствуешь себя спокойно, как с матерью. И кажется, что она все знает, но ждет, пока я скажу это сама.

— Мы все ошибаемся, а потом хотим вернуться назад и все переделать заново. А смысл есть только в том, чтобы разобраться, из-за чего это произошло; ведь мы не можем изменить то, что уже случилось. Необходимо оставить все позади и идти вперед.

Я рассказываю ей о своей жизни, не заглядывая вперед, не оборачиваясь назад, но такой рассказ ее не устраивает.

— Движение вперед есть всегда, — говорит она, — иногда нам приходится возвращаться к прошлому, но мы делаем это для того, чтобы оно помогло нам идти вперед.

— И все же я так не могу. Я должна жить именно в этом крошечном отрезке времени, который дан мне сейчас.

Это вызывает у нее улыбку.