Мы встречаемся у крематория. Собрались все, кроме Лесли, которая осталась дома с девочками. Мы вместе первый раз со времени нашей свадьбы. Сидим парами: отец и Адриан, Джейк и Сьюзи (на которых я стараюсь не смотреть), Мартин и Пол, я и Джеймс. Все в костюмах и при галстуках. Я люблю мужчин в костюмах, особенно их шеи сзади и широкие плечи. Только Джейк и Адриан в черных костюмах: у них есть жены, которые настояли на том, чтобы все было по правилам. На отце его обычная куртка «в елочку», однако бабочка скорее красно-коричневого цвета, чем красного — это его уступка традиции. На Мартине и Поле коричневые костюмы. Сьюзи в черном платье, на которое я и смотрю вместо ее лица. Джеймс потрясающе выглядит в сером костюме, и я рада, что он надел галстук с Багз Банни.

Я в розовом платье из маленького дорогого магазинчика в Лайм-Риджисе. Я выбрала его из-за вызывающего вида и насыщенного цвета, благодаря чему я уж никак не могу походить на Сьюзи или на Лесли. Оно поблескивает. Когда я двигаюсь, оно отливает пурпурным, синим, серым, отражая мое меняющееся настроение. Это не спокойный розовый; ничего общего с розовым в доме Адриана. Этот цвет смелый, отважный, злой.

Похороны начинаются в двенадцать тридцать. Мы с Джеймсом все утро провели за приготовлением пищи в доме. Наготовили полные тарелки яиц и бутербродов с ветчиной и прикрыли все пленкой. Еще приготовили сосиски и насадили их на палочки, а хрустящий картофель и арахис ждут, чтобы их разложили по тарелкам. Мы купили шоколадное печенье в пакетиках, торт «Чери Бейквелл», миниатюрные пирожные, миндальные кексы и оставили все в упаковках, потому что тарелок оказалось недостаточно. Мы не представляем себе, сколько придет народу.

К крематорию кроме нашей семьи пришли еще несколько человек, но в унылой пустоте часовни наша группка кажется маленькой и непредставительной. Кто-то произносит короткую речь о бабушке с дедушкой, но в этой речи одни клише, и я понимаю, что он никогда их не знал.

— Эта любящая пара, — говорит он, — преданные друг другу до самого конца… беззаветно любимые детьми и внуками…

Знает ли он хоть что-нибудь? Их единственный ребенок мертв, единственная внучка, которая действительно их знала, не навещала их последние три года… Я перестаю слушать. Считается, что когда гробы опускаются, один за другим, нужно закрыть глаза и молиться, но я вижу все. Я думаю о пламени, поджидающем их внизу. Размышляю о том, какая же требуется температура. Вижу, как их старые, усталые тела рассыпаются от жара, скрючиваются, распадаются. Многие ли из пришедших знали их по-настоящему, действительно их любили? Только я! Мне хочется разреветься. Я любила их.

Но я молчу. Мне не нужен пепел. Как может пепел заменить старые бабушкины руки, разглаживающие постельное белье? Или дедушкины руки, с любовью подрезавшие розы?

Мы возвращаемся к машинам, почти не разговаривая. Все вежливы. Мужчины отступают назад, чтобы дать женщинам пройти. Мои братья — уважаемые, воспитанные люди. Взрослые мужчины, которые знают, как себя вести. Иногда я забываю смотреть на них со стороны.

Мы возвращаемся обратно в дом, и Джеймс снимает пленку с тарелок с бутербродами, пока я иду и ставлю чайник, чтобы налить всем чай. Здесь есть несколько человек, которых я никогда не встречала. Несколько пожилых пар, что живут по соседству, бабушкина подруга из Эксетера, двое коллег по работе из той школы, где дедушка когда-то преподавал, — оба уже давно на пенсии. Дом старый, и люди в нем старые. Я сама себе кажусь здесь слишком молодой.

Бетти, старушка, приходит поговорить со мной на кухню. Она суетится по мелочам, передвигает на столе чашки с блюдцами, подливает в чашки молоко, засыпает заварку в чайник.

— Как нехорошо все это получилось, Китти, — говорит она. — Мы уезжали на выходные. Я попросила соседку зайти их проведать, но она заболела и забыла.

— В этом нет вашей вины.

— Как только подумаешь, что они вот так умерли!.. Надо же такому случиться.

Чайник закипает, и я наливаю воду в заварочный чайник, а большой сразу же наполняю снова для следующего круга. Бетти мешает чай и сразу начинает разливать, не дав ему завариться. Она все делает очень быстро, резкими движениями, вперед-назад, сотрясаясь от странного тоненького смеха в самые неожиданные моменты. Она напоминает мне птичку.

— Как жаль, что мы не видели тебя несколько лет, — говорит она. — Они по тебе скучали.

Я подхватываю поднос с чашками и несу его в гостиную.

Здесь разговор течет плавно, случайный смешок подавляется, неловкость чувствуется во всем.

Входная дверь открыта на случай, если кто-то придет позже. Я предлагаю чай Мартину и пытаюсь ускользнуть от Сьюзи, которая с ним разговаривает.

В дверях появляется странная женщина; она так нас рассматривает, что мне становится не по себе. Не могу припомнить, чтобы я видела ее в крематории. Она очень маленькая, с длинными волосами, абсолютно седыми, которые ниспадают на спину удивительно небрежно, как будто не хотят соответствовать ни росту, ни возрасту их хозяйки. Глаза ее, яркие и глубокие, излучают некую агрессивность, когда она оглядывает всех в комнате. Она оценивающе рассматривает одного за другим, но перед тем, как наши взгляды должны встретиться, я неловко опускаю глаза, почувствовав себя виноватой уже из-за того, что ее рассматриваю. Когда я снова поднимаю голову, она на меня не смотрит. Я не та, кого она ищет, думаю я с облегчением. На ней блекло-розовый вельветовый халат поверх фиолетовой блузки из тонкого шифона. Внизу, из-под длинной юбки, виднеются серые носки и сандалии на плоской подошве. На голове у нее мягкая шляпа с синим узором. Она похожа на бродяжку. Женщина лет семидесяти, которая ведет себя как Алиса из Страны чудес.

Я отвожу от нее взгляд и предлагаю Адриану чашку чая, но он меня не замечает.

— Адриан, — говорю я, — возьми чай.

— Да, — отвечает он, однако так и не берет.

Я снова смотрю на женщину, и мне начинает казаться, что в ней есть что-то смутно мне знакомое.

Отец ведет с Полом дебаты по поводу того, стоит ли жить до ста лет. Джеймсу кажется, что он тоже участвует в разговоре, но отец его игнорирует.

— И что плохого в этой телеграмме от королевы? — говорит отец. — Это признание твоей неиссякаемой энергии.

— Тогда уж лучше не надеяться, что ты ее когда-нибудь получишь, — говорит Джеймс.

— Я уже прожил три четверти века. Не вижу причин, которые не дадут мне справиться и с финальной, четвертой.

— Но ведь, становясь старше, — говорит Пол, — ты теряешь способность работать, как раньше. Так стоит ли так стараться?

— Бесспорно. Твой мозг еще работает, и ты это понимаешь. А впереди у тебя годы.

— К сожалению, — говорит Джеймс, — все остальные должны оплачивать расходы на твое лечение в форме подоходных налогов.

— Но я не собираюсь уходить, — говорит отец. И добавляет медленнее: — У меня ощущение, что мне не многим более… двадцати.

Конечно, Джеймс не относил свои слова на его счет. Но это и не был ответ Джеймсу. Он рассматривал женщину, появившуюся в дверях. Мы все посмотрели на нее. Все забыли на миг о еде, поставили на блюдца чашки, которые перед этим держали в руках.

— Что? — говорит отец и умолкает.

Он хмурится и трясет головой; смущение застывает на его лице.

Женщина смеется; пронзительно и слегка истерично.

— Ну что ж, — говорит она. — Ребята, привет!

Мой отец смотрит на нее в таком изумлении, как будто не верит собственным глазам. Я жду, что сейчас он произнесет имя: Люси, Элен, Анджела, — одно из тех имен, что в письмах на чердаке; но по какой-то непонятной причине я знаю, что происходит сейчас совсем другое.

— Марг… — говорит он и останавливается. — Маргарет?

Он отставляет свою чашку с блюдцем и поворачивается к ней спиной. Мне видно, как покраснело его лицо.

— Как ты осмелилась? — медленно выговаривает он, и дальше — значительно громче: — Как посмела ты явиться сюда?