— Адриан говорит, что стоит подняться на Эмпайр-стейт-билдинг. Там есть такое место со стеклянным полом, откуда можно разглядывать Нью-Йорк, лежащий прямо у тебя под ногами.

Я и не знала, что он говорил об этом с Адрианом. И конечно же не предполагала, что он послушал его.

— Надо будет подняться на статую Свободы.

— Не думаю, что это такая уж хорошая идея. Там полно народу, и нам придется долго стоять в очереди.

— Ты прав, — говорю я. — Но мы же будем в отпуске. Не будет никакой спешки.

— Но я же еще должен работать…

— Знаю, знаю. Но все равно, все будет нормально. Мы сделаем абсолютно все, что захотим.

Я бы с удовольствием оставалась в постели или читала, уютно устроившись и поджидая его.

Какое-то время мы вместе сидим в тишине. Это именно то, что всегда мне нравилось в Джеймсе. Мы вдвоем умеем создавать добрую тишину. Что-то существует между нами, чему не нужны слова и действия. Это «что-то» обосновывается вокруг нас, и вот сейчас я явственно чувствую, как оно нежно парит вокруг, готовое завернуть меня в свои туманные складки, как в нежнейшую кружевную шаль. Я хочу, чтобы оно было таким всегда, это «что-то» внутри нас. Оно соединяет нас изнутри, проходит через наши руки, оно спокойно, истинно и благотворно.

— Я должна закончить эту книгу, — говорю я. — Обещала Кэролайн вернуть ее завтра.

Он нежно улыбается. Вот когда я люблю его больше всего: когда он принимает меня такой, какая я есть. Ему нравится, что я делаю все, что хочу.

— Конечно. Я пойду помою посуду, а потом и сам поработаю.

Он дает мне бумагу с карандашами и, захватив кофейные чашки, идет в кухню своей неровной походкой. Мне слышно, как он движется по кухне, все моет, вытирает.

Он ничего не оставляет сушиться. Я нахожусь именно в том умиротворенном состоянии, которое всегда ищу, но редко нахожу, а продолжается оно лишь считаные минуты. Я это прекрасно знаю: у него нет длительности. Оно похоже на пир в голодный год.

Мы тихо работаем вместе. Под щелканье его клавиш легко работать. Я заканчиваю книгу и кратко записываю возникшие мысли. Она мне понравилась. Нужно только продумать, как изменить название.

Я поднимаюсь и иду к Джеймсу, сидящему за письменным столом. Он встает почти в тот же момент, и мы встречаемся посреди комнаты. Вот почему я вышла за него замуж.

Я обвиваю его руками и кладу голову ему на плечо. Он обнимает меня и гладит по волосам. Мы быстро идем в спальню, потому что так стоять нам не очень удобно. Я выше, и возникает какое-то геометрическое несоответствие. Углы не вписываются, линии не совпадают.

Когда я просыпаюсь, часы показывают семь утра. Джеймс лежит ко мне спиной, расслабленный и теплый. Я хочу, чтобы этот миг был со мной все время, тогда не будет будущего, тогда он станет моей жизнью. Все остальное лишь иллюзия, мир фальшивых красок. А что, если не двигаться, и, может, тогда это будет длиться и длиться, и внутри меня больше не появится та пустота.

Что-то в моем пробуждении заставляет проснуться и Джеймса, как будто он улавливает, что мы постепенно начинаем утрачивать нашу тишину. Кажется, он знает, что в моей голове уже реальные мысли, а не грезы снов. Он переворачивается и прижимается лицом к моему плечу, его руки обнимают меня нежно и бережно.

— Ты проснулась? — шепчет он.

— Мммм…

— Я хочу…

Он не продолжает, потому что я знаю его желание. Я знаю: он хочет, просыпаясь каждое утро, находить меня здесь. Но я не могу этого сделать. Существуют лишь отдельные моменты, когда я в порядке и он в порядке. Когда этот его белый цвет так замедляет бег, что все желтые, красные и синие краски его спектра встречаются с моими и погружаются в них, придавая завершенность неистовому вращению красок внутри меня. Мы смотрим друг на друга, мы сочетаемся совершенно. Это происходит только в том случае, когда нам удается правильно распределить цвета, распределить равномерно между собой.

— Китти?

— Мммм?..

— Ты принимаешь таблетки?

Удобно разместившаяся между нами теплота моментально улетучивается. Я отталкиваю его руки и вскакиваю с кровати.

— Мне нужно поработать, — говорю я.

Одеваюсь, повернувшись к нему спиной. Забираю свою книгу и бумаги, которые он вчера аккуратно сложил на кофейном столике, и позволяю себе удалиться.

Я действительно не понимаю, почему плачу.

Мы едем поездом в Лондон и берем такси до Хитроу. Это ужасно дорого, но Джеймс зарабатывает много, а тратим мы редко. У нас только ручной багаж, потому что чемоданов у нас вообще нет, а если б даже и были, нам нечем их заполнять.

— Мы там купим все, что нам нужно, — говорит Джеймс. — В Нью-Йорке все дешевле.

Я очень возбуждена от этой поездки за границу. Во время медового месяца мы ездили в Венецию на пароме и на поезде. И я совсем не могла спать в поезде и часами смотрела в окно, даже в темноте. Мы мчались мимо мест и названий, которые я видела только на карте: Париж, Женева, Милан. Хотелось увидеть все эти места и удержать в памяти на случай, если я не попаду туда снова.

Мы оставили Бирмингем едва пробудившимся и прибыли в Хитроу ранним утром, серым и холодным. Есть в этом времени суток какое-то уныние, и вся Англия представилась мне только сейчас просыпающейся, готовящейся прожить еще один самый обычный день. А мы — убегаем. Мне хочется подпрыгнуть и бегать вокруг, как маленькой, хочется кричать от радости. Так трудно сидеть спокойно и притворяться терпеливой.

Мы внимательно слушаем объявления и следуем в нужном направлении. Зал отправления полон праздношатающихся.

— Я не забыл выключить центральное отопление?

— Нет.

— И кому это пришла в голову мысль уезжать в такое нелепое время?

— Тебе.

— Думаешь, они на самом деле будут давать нам горячий десерт?

— Не имею понятия.

Через какое-то время я начинаю понимать, что Джеймс вовсе не испытывает возбуждения, подобного моему. Я прислоняюсь к нему и притворяюсь дремлющей, подскакивая при каждом новом объявлении, но Джеймс кажется напряженным и строгим. Уж не из-за встречи ли с американцами он нервничает?

— Уверена, ты им понравишься, — бормочу я, но понять, услышал ли он меня, по его поведению невозможно.

В конце концов звучит наше объявление, и мы присоединяемся к группе людей, образующей новую очередь. Садимся в автобус, и нас везут к самолету, который на расстоянии очень похож на игрушечный. Он становится все больше и больше, пока наконец внезапно не превращается в настоящий, и мы поднимаемся по ступенькам наверх.

— Видишь, как все просто? — говорю я Джеймсу. — Это может сделать каждый.

Он не отвечает. Его лицо принимает неестественное выражение, свидетельствующее о его готовности перенести и это. Пока мы пытаемся пробраться к нашим местам, кто-то толкает его сзади, и он, спотыкаясь, падает вперед.

Это мужчина средних лет, в очках.

— Извините, — говорит он, по-доброму улыбаясь и протягивая Джеймсу руку для поддержки.

Джеймс полностью его игнорирует и подталкивает меня к сиденью около окна, тяжело опускаясь рядом. Я улыбаюсь задевшему нас мужчине, он отвечает мне ответной улыбкой.

— Извините, — говорю я, чувствуя, как мое веселое расположение духа быстро улетучивается.

Джеймс побелел от гнева.

— Не извиняйся за меня, — цедит он сквозь зубы.

— Что случилось? — Никогда раньше я не видела его таким.

Он тяжело дышит, так тяжело, что мне слышно. По его лбу сбегают ручейки пота, собираются у крыльев носа.

— С тобой все в порядке?

Он издает странный, продолжительный стон и неуклюже вскакивает на ноги.

— Джеймс, — в тревоге говорю я.

Но он ушел. И я сижу в самолете, отправляющемся в Нью-Йорк, а моего мужа, с билетами и паспортами, нет как нет. Я чувствую вибрацию, проходящую через мое кресло, я уверена, что двигатели уже запущены и что мы вот-вот начнем разгоняться. Я вскакиваю и, спотыкаясь о ноги рядом сидящих, хватаю в охапку наши сумки.