17 апреля 1863 года в Петербурге, в домовой церкви земледельческого училища на Удельной, обвенчались адъюнкт-профессор Военно-медицинской академии Александр Порфирьевич Бородин и дочь московского штаб-лекаря Екатерина Сергеевна Протопопова.
Лето молодым пришлось провести в городе. Бородин был занят приемкой заграничных посылок: шло оборудование для лаборатории, о котором он хлопотал всю зиму.
13 октября 1863 года на Выборгской стороне у Литейного моста было торжественно открыто новое здание естественноисторического отделения Медико-хирургической академии. Бородины перебрались на казенную квартиру — в первом этаже, по обе стороны длинного коридора. Вход с набережной, первый подъезд с Невы. В этом же коридоре помещаются: большая химическая лаборатория, большая фармацевтическая лаборатория, две малые лаборатории для работ по химии, фармации, сравнительной анатомии. Среди всех этих учебных кабинетов три профессорские квартиры, конечно, не могут быть устроены достаточно удобно и уютно. Но сейчас главная радость для всех — «соответствие потребностям учащихся». О замечательных новшествах в оборудовании естественноисторического корпуса пишут газеты.
«Санкт-Петербургские ведомости», 22 октября 1863 года.
«…В здании проложена система труб для провода и стока воды; паровая машина, помещенная в подвальном этаже, под главной лестницей, поднимает воду из Невы под крышу здания, в два водоема, из которых вода идет в различные помещения, смотря по надобностям, к кранам в стенах, к рабочим столам, к паровым и перегонным снарядам; из раковин, устроенных под кранами у стен и в рабочих столах, вода стекает по свинцовым трубам в общую водосточную трубу. Удобство, доставляемое устроенным водопроводом, имеет немаловажное значение, при большом числе занимающихся… Проведен во все этажи нового здания светильный газ. Железные газопроводные трубы спускаются с потолков и оканчиваются или люстрами, или горелками… Газ находится везде, где только может случиться в нем надобность…»
И долго еще безвестный репортер «Санкт-Петербургских ведомостей» восхищается сложным устройством химических печей, тяг, вентиляционных каналов, рассуждает о трудностях подведения воды и газа. Столетие с небольшим отделяет нас от времени, когда все это называлось «роскошным оборудованием». А каково было «господину химическому профессору» работать прежде, еще без всякой «роскоши»? Ну, недаром хлопотал, теперь все устроено отменно.
Петербург, в период между 1864–1867 годами.
«…К моему прискорбию, я быть у Вас не могу: мне самому крепко нездоровится; к тому же я страшно устал, ибо, несмотря на нездоровье, с восьми часов утра работал в лаборатории, В силу этого решительно не в состоянии таскать ноги…
Музыка спит; жертвенник Аполлону погас; зола на нем остыла; музы плачут, около них урны наполнились слезами, слезы текут через край, сливаются в ручей, ручей журчит и с грустию повествует об охлаждении моем к искусству на сегодня. Прощайте, милейший друг, выздоравливайте.
Ваш А. Бородин».
Вот и бейся с ними. Создатели новой русской музыки заняты чем угодно, только не своим прямым делом. Да ведь эту самую химию надобно послать ко всем чертям! Ну хорошо, я ему толковал, что с его дарованием необходимо взяться за большое сочинение. Убедил. Да как горячо дело пошло! Симфония зрела по часам, не по дням. При том каждую ноту обсуждали вместе, каждый такт проходил через мою критику. Ну, думал, скоро грянем! Так нет же. Треклятая химия, лаборатория, обвешан студентами, дома проходной двор. Все что угодно отнимает время, только не симфония. Ужасно! Хоть бы от кого-нибудь дождаться толку. Модинька тоже хорош. Ищет какой-то необыкновенной, «своей» правды в музыке. Бред. Останется дилетантом. Кюи… Да, Кюи?
Знает много. Сочиняет аккуратно и пишет тоже аккуратно. Корсинька? Вот! Это моя надежда. Вернуться из плаванья с готовой симфонией. Дело! И похвастаться не стыдно. Я им горжусь. Умилен. Горжусь, как старая тетка племянником-корнетом.
19 декабря 1865 года Милий Алексеевич Балакирев продирижировал новой симфонией: «Опус первый» в ряду сочинений Римского-Корсакова. Через несколько дней появилась статья Цезаря Кюи. «Санкт-Петербургские ведомости», 24 декабря 1865 года.
Первый концерт в пользу Бесплатной школы.
«…С тех пор, как мне случается по временам говорить о явлениях музыкальной жизни Петербурга, я в первый раз берусь за перо с таким удовольствием, как сегодня. Сегодня мне выпала действительно завидная доля писать о молодом, начинающем русском композиторе, явившемся впервые перед публикой со своим крайне талантливым произведением… Публика слушала симфонию с возрастающим интересом, и после анданте и финала к громким рукоплесканиям прибавились обычные вызовы автора. И когда на эстраде появился автор, офицер морской службы, юноша лет двадцати двух, все, сочувствующие молодости, таланту, искусству, все, верующие в его великую у нас будущность, все те, наконец, кто не нуждается в авторитетном имени, для того чтобы восхищаться прекрасным произведением, — все встали как один человек, и громкое единодушное приветствие начинающему композитору наполнило зал…»
В других газетах молодого автора скромно одобрили. И среди публики, и среди артистов нашлось немало тех, кто с недоверием встретил «чиновника», «мундир» — словом, человека, имеющего другую профессию, «дилетанта». Это задевало особенно. Да, трое из «балаки-ревцев» носят мундиры, и все трое в достаточной степени от них зависимы. Серьезный критик Цезарь Кюи, защитник и проповедник русской музыки, печатает в «Санкт-Петербургских новостях» музыкальные фельетоны и рецензии. Однако если кто-то там, наверху, бывает задет его критикой, Цезарь Антонович выслушивает замечания военного начальства. Тогда ему напоминают, что он носит мундир профессора фортификации. В свое время Николай Андреевич Римский-Корсаков испросит у начальства разрешения дирижировать в концерте и получит категорический отказ: морской офицер надевает форму не для того, чтобы махать руками перед публикой…
Выписка из протокола заседания Конференции Императорской Медико-хирургической академии.
«В заседании… Академии в день 3 апреля кандидатом на вакантную кафедру химки предложен адъюнкт-профессор Бородин… Других кандидатов для занятия вакантной кафедры химии никем не предложено.
В заседании 11 апреля приступлено было к баллотированию закрытыми шарами, причем Бородин получил семнадцать избирательных и один неизбирательный шар-Конференция Академии определила: доктора Бородина назначить ординарным профессором химии с содержанием, этой должности присвоенным».
Да, тяжела ты, шапка Мономаха, то бишь генеральские эполеты. Ну вот, нынче жара стоит, белые ночи и всякое цветенье. Явился вчера на экзамен эдак запросто, в светлом костюме. И, как на грех, пожаловал президент Академии. Сделал мне «легонькое замечание», что нынче, мол, времена строгие, так лучше бы приходить в форме. А уж к остальным как цеплялся, как распекал студентов — ни в сказке сказать, ни в письме описать. Тот не так сидит, этот не вовремя ходит, другой не там стоит или руки непочтительно держит. Ну погоди ж, в пику господину президенту надену вот завтра не погоны, а эполеты. Но, по правде говоря, смешной я в «енараль-ской»-то форме. Сразу делаюсь «старичок», даром что покуда молод. Зато как я возложил на себя всю амуницию, сияние пошло во все стороны. Могу позировать для какой-нибудь картины вроде Рафаэлева «Преображения». Ведь все сияет: воротник, обшлага; шестнадцать пуговиц — как звезды; эполеты убийственны, как два солнца. Но это еще не все! Сияет темляк, сияет околыш кепи — одним словом, «ваше сиятельство», да и только.
«Ваше сиятельство, ординарный профессор господин Бородин, как же мне плохо живется без вас. Сашенька, миленький, страшно, тоскливо». Как бы уж я ему пожаловалась сейчас! Не могу быть покойна, покуда приходится жить врозь. Я теперь, без него, начинаю бояться всего пуще прежнего. Когда он рядом, посмеется, успокоит да еще какие-нибудь стишки сочинит про мои глупости. Как начнет вспоминать мои страхи, сама смеюсь. А теперь боюсь. Точно, как он пишет: «…будешь скучать одна и бояться кривых потолков, воров, собак, лошадей, кур, коров, мух, тараканов, пьяных мужиков, трезвых мужиков, баб, ребятишек, цыплят, воробьев, грозы, холеры, тифа, простуды, разбойников, темных ночей…» Все живут как люди, а я вечно мыкаюсь. Все по ночам спят, а я думаю бог знает о чем и задыхаюсь. За что, за что такое наказание? Отчего я не могу быть всегда при нем? Гнилой Петербург — едва зиму протянешь, и уже надо бежать вон. И думаю, думаю… как он с утра до ночи работает, забывает обедать, хлопочет сразу за десятерых просителей. А о нем кто хлопочет? У «тетушки» своих огорчений полным-полно, одряхлела, к нам и добираться тяжело.