Капитан Борисов стал его допрашивать. Я услышал, как солдат назвал себя: "Андреев, Даниил Леонидович, 1906 года рождения".

— Вы не сын писателя Леонида Андреева? — спросил я. Он утвердительно ответил, тогда я попросил его выйти и объяснил следователю, что это сын крупнейшего русского писателя.

Капитан Борисов книг не читал, но поверил мне и согласился помочь Даниилу Леонидовичу.

Даниил (позвольте мне его называть так, ведь впоследствии мы стали большими друзьями) работал в военторге, и у него не хватило продуктов на сумму более семисот рублей" [299]. "А мы, — рассказывает Хорьков, — должны были его за это судить. Он не стал утаивать свою слабость и открыто рассказал все на допросе следователю Борисову" [300].

В Ленинграде дороже клеклого хлеба, наполовину с жмыхом, целлюлозой и даже опилками, ничего не было. Проверка показала, что Андреев помогал голодным детям и, может быть, кого-то спас от смерти. Кроме того, при хозяйственном взводе, где служили большей частью казахи, был жеребенок, которого кормить оказалось нечем. А он тыкался в руки солдат, просил есть. Однажды жеребенок попался Андрееву, и тот не удержался, пожалел его, дал горбушку. С тех пор тот стал ходить за ним, попрошайничать. Так появилась недостача. Все это следователь доложил командующему дивизией генерал — майору Ратову, рассказав и о том, что провинившийся — сын писателя Леонида Андреева. Появилась резолюция: "В порядке приказа 0413 направить рядового Андреева бойцом в похоронную команду".

Солдаты и сами голодали. "Помню, после снятия блокады, — писал Хорьков, — нам выдавали двойные порции еды, но мы не наедались. Чувство ненасыщенности у меня продолжалось лет двадцать после окончания войны" [301].

Среди фронтовых перипетий и переживаний из дома пришло печальное известие. Умерла последняя из сестер его матери — Екатерина Михайловна Митрофанова.

9. Команда погребения

В автобиографии, написанной 4 июня 1943 года, когда Андреев уже почти месяц пробыл в команде погребения, он перечисляет, где служил и в качестве кого: "В продолжение полугода работал старшим писарем — машинистом Политотдела 196 КСД (Краснознаменной стрелковой дивизии. — Б. Р.). После того, как эта должность стала внештатной, я был переведен на аналогичную должность сначала в штаб КАД (Краснознаменного артиллерийского дивизиона. — Б. Р.), затем в штаб 863 СП (Стрелкового полка. — Б. Р.), наконец переброшен в команду погребения при Отделе тыла 196 КСД.

Здесь я используюсь также на караульной службе, Своей теперешней работой очень доволен, так как работа канцелярского типа мне крайне надоела, да и вообще я не чувствую к ней ни малейшей склонности".

В командах погребения служили нестроевые и ограниченно годные. Их задача собирать с поля боя и предавать земле тела убитых, ставших в бесстрастных, как и положено, армейских документах списком безвозвратных потерь. Хоронили не только своих, но и немцев, бросавшихся в глаза черной формой. Работа тяжелая и страшная. Убитые с кишками, вывернутыми на землю, с оторванной рукой или ногой, со снесенным черепом… Нестерпимо тошнотворный запах разложения. Трупы от теплой погоды наступающего лета быстро разлагались. Их укладывали на повозки, накрывали брезентом и везли к вырытым ямам. Здесь воочию виделся ужас войны.

Хорьков вспоминал, что дивизия тогда располагалась на берегу Невы, напротив Шлиссельбурга. Жили они с Андреевым в соседних землянках. "Даниил каждую свободную минуту забегад ко мне и делился впечатлениями. Он вспоминал отца, родных, свою жизнь. Тогда я впервые узнал, что где-то во Франции живет его брат, Вадим Леонидович, переписка с которым прервалась, о чем он сожалел.

Было очень голодно. Прокурор и следователь часто отлучались, и нам с Даниилом доставались их порции каши и щей.

Даниил еще больше похудел и осунулся. Каждый день он видел изуродованные трупы, которые на повозках доставлялись к большим ямам. Иногда я подходил к нему, он приподнимал на повозке покрывало, и я видел посиневшие трупы. На их животах химическим карандашом были написаны фамилии. А потом просил меня уходить: "Я не выдержу этого сам, уходи!"" [302].

Рассказывая о подробностях тех месяцев, Хорьков упомянул, что не раз видел Андреева с иллюстрированным томом Анри Барбюса "Сталин". "Потом он подарил ее работнику политотдел^ Дворецкому. Книга к Даниилу попала случайно. Нашу 196 Стрелковую дивизию перебрасывали с места на место: то на Карельский перешеек, то под

Колпино, то в Ленинград. Потом нас разместили на Невском пятачке. Я работал секретарем Военной прокуратуры дивизии и жил в землянке. Даниил хоронил убитых и в свободное время забегал ко мне поесть. Мы ели скудную пищу из одного котелка. Однажды в морозный день он вошел ко мне оживленный, раскрасневшийся и показал эту книгу "Сталин", которую подарили ему артисты. Он обычно был сдержан в разговоре, замкнут, а тут улыбнулся и рассказал:

— Ездил в Ленинград с работниками политотдела за артистами. Ехали в санях, дурачились. Артистка (он назвал ее, но я не запомнил) запела вдруг: "Мерзнет носик, мерзнут щечки, негде губки отогреть…" Обняла меня и прижала к себе.

— А ты растерялся? — прервал я. Глаза его засияли, излучая радость.

— А я поцеловал ее!

Улыбка вдруг исчезла, взгляд посуровел. Даниил снова стал неприступным, как бы ушел в себя.

— Садись есть! Я тебе оставил! — Я пододвинул ему котелок.

Даниил достал из голенища кирзовых сапог ложку и стал жадно хлебать жиденький суп. Я подал ему два сухаря.

Опорожнив котелок, он неторопливо облизал ложку и сунул обратно в сапог.<…>

Об отце он говорил мало. Не любил его рассказы "Рассказ о семи повешенных" и "Красный смех". Я спросил Даниила, как он относится к роману "Сашка Жигулев". Я искал этот роман, чтобы прочитать, и не мог достать. Тогда Л. Андреева не печатали.

Даниил ответил как-то неопределенно:

— Ничего особенного не нахожу!

Он никогда не говорил, что пишет стихи или прозу, но в литературе разбирался глубоко. Мы разбирали с ним творчество Паустовского. Я показывал ему свои стихи. Он похвалил, что у меня есть что-то свое, рассказывал о стихосложении и указывал на недостатки. Поэтом я не стал.

О политике мы никогда не говорили. Даниил был очень сдержан и, вероятно, боялся меня как работника прокуратуры. Тогда все боялись друг друга. Боялись лишнего слова.<…>

Даниил видел мой настрой, скрывал свои взгляды, маскируясь книгой Анри Барбюса. Иначе вести себя в то время было нельзя" [303].

Однажды Хорьков в своей землянке показал ему книги, подобранные у одного из разрушенных домов. Но и в разговорах о литературе

Андреев оставался немногословен и, казалось, все время сумрачно думал о чем-то своем. Это Хорькова не удивляло. Война.

Служба в похоронной команде изматывала, и не только душевно. С появлением на пригорках мать — и–мачехи, Андреев старался на каждую могилу положить букетик, и вместе с травой, появившейся на развороченной снарядами земле, стали пробиваться неопределенные надежды.

"До чего живуча все-таки человеческая душа, — писал он 21 июля 43–го года Валентине Миндовской. — Правда, самых страшных и жестоких проявлений войны мне все еще не приходилось переживать, но все же я видел немало тяжелого и невыразимо печального. И несмотря на это, в душе не умерли ни радость жизни, ни надежда, ни жажда творчества, ни вера. Наоборот, они горячее, чем когда бы то ни было раньше.

Внешне моя жизнь еще течет по тому руслу, в кот<орое>попала около месяца назад, но, очевидно, скоро опять последуют перемены, хотя мне неясно еще, в какую сторону.