"У Добровых бывало и много других гостей, — вспоминала Алла Александровна. — За столом велись очень интересные разговоры (которых я никогда не слышала раньше) обо всем: о философии, Православии, католицизме, Бетховене… Не могу припомнить прямых антисоветских высказываний, но вся атмосфера была такой. Я окунулась в эту атмосферу, правда, от смущения, только ушами, если можно так выразиться (потому что только слушала, а сама молчала), и чувствовала, что это моя среда.

Люди тогда редко собирались помногу — это одна из характерных черт времени. Добровский дом был исключением. К ним приходили помногу на Пасху, на Рождество. Раздвигался стол, и без того большой, и за ним легко умещалось человек двадцать. Накрывался он изумительной красоты скатертью, когда-то привезенной из Финляндии. Теперь я понимаю, каких стоило трудов содержать ее в чистоте. Но клеенка на праздничном столе была совершенно недопустима. Дверь из столовой всегда была открыта в переднюю, и, когда семья собиралась за столом или приходили гости, дверь не закрывали, хотя уже было известно, что одна из соседок получила ордер на комнату от НКВД. К моменту моего знакомства с семьей Добровых многие из их друзей были арестованы, в том числе по "делу адвокатов". Но люди с трудом отвыкают от прежних привычек, и за столом все так же говорили то, что думали, несмотря на распахнутую в переднюю дверь" [234].

3. Тоска и расколотость

27 февраля, в день открытия Пленума ЦК ВКП (б), Политбюро утвердило первый подготовленный НКВД расстрельный список 1937 года и без всякого суда отправило на расстрел 479 человек. А страна широко и торжественно отмечала столетие со дня гибели Пушкина. Историческая ирония, мрачное совпадение или тайный мистический умысел — ознаменовать расстрелами годовщину смерти поэта, призывавшего "милость к падшим"? В Историческом музее как раз к февралю открылась Пушкинская юбилейная выставка, восхитившая не только Андреева — очередь на нее не иссякала. При подготовке выставки со сто первого километра привозили для консультаций сосланного пушкиниста Виноградова… Издавались собрания сочинений, однотомники, исследования, проходили ученые заседания и конференции — славили "загубленного царизмом" Пушкина.

Страна жила в напряжении и страхе, об арестах говорили или крикливым языком собраний — "смерть контрреволюционерам, вредителям, шпионам, троцкистским бандитам", или шепотом, с самыми близкими. Любой мог оказаться изменником, наймитом, пособником. В осажденной оцепенелой Цитадели шел неустанный поиск внутренних врагов. Но за зимой шла весна, сходил снег, зеленели деревья. Люди шли на работу, с работы, надеялись, влюблялись, растили детей, стояли в очередях, ели и пили…

Андреев этой весной мучился еще и личными проблемами. О них известно из его писем. Поздравляя брата с рождением сына, называя себя "счастливым дядей", он жаловался на неприятные события холостой жизни: "…последние месяцы были для меня исключительно тяжелыми, одними из самых тяжелых в моей жизни. К сожалению, я не могу описать тебе всей мучительно — нелепой, дикой, карикатурной канители, которую я выносил целый год и кот<орая>в последние месяцы дошла до Геркулесовых столбов мучительности и нелепости. Это, конечно, касается исключительно области так называемой личной жизни. Описание этой истории заняло бы целый том, а несколько фраз не дадут тебе должного представления о происходившем. Слава Богу, теперь, как будто, самое трудное позади; я был доведен до состояния белого каления и все разорвал разом. Но все-таки это еще не конец: тут возможны самые дикие и неожиданные сюрпризы. Вся эта история не только ужасно измучила, но и состарила меня" [235].

Возможно, что речь идет о коротком романе со Скородумовой-Кемниц. Понятно, что отношения с женой доброго знакомого, разрыв с ней, не могли не быть мучительны. О романе известно лишь со слов Аллы Александровны. Она, говоря об определяющем жизнь Даниила "тонком ветре "оттуда"", заметила, что "яснее и лучше других слышала эту его особенность, пожалуй, Анечка Кемниц" [236]. Умевшая чувствовать и "особенность" поэта, и чутко понимавшая поэзию, Анна Владимировна нервно переживала крушение балетной карьеры. После тяжелого гриппа, давшего осложнение на сердце, она оставила сцену и занималась хореографией.

В том же письме он рассказывает брату о семейных неурядицах: "Дома тоже мало радостного. Дядя проболел 3 месяца (старческое ослабление сердечной деятельности); пришлось подать заявление о пенсии. Так как хлопочет он о пенсии персональной, т<о> е<сть>повышенной (такая пенсия дается за особые трудовые заслуги), то должно пройти некоторое время прежде, чем это дело оформится. Сейчас он в отпуске, но отпуск истекает 20 июня; придется опять ходить на работу, а здоровье его почти в том же состоянии, как и 3 месяца назад, в начале заболевания. Впрочем, ему дадут, вероятно, добавочный отпуск. Сам он очень мрачно переносит падение своей трудоспособности, мучит сам себя измышлениями о своей бесполезности, дряхлости, ненужности и т. п. Мама тоже постоянно хворает. Вдобавок отношения между некоторыми членами нашей семьи оставляют желать лучшего. Одним словом, наш старый дом проходит через довольно тяжелую полосу" [237].

Он устал от переживаний за близких, страха и тревоги душного лета, занятости то в одном учреждении, то в другом, от осточертелой работы, находившейся иногда только благодаря друзьям, помнившим о поэте и о его непрактичности. Не раз помогала найти заказы Валентина Миндовская, ставшая художницей. Иногда они работали вместе, хотя, вспоминала Миндовская позже, Даниил бывал легкомыслен — пора сдавать написанные к празднику 1–го мая транспаранты, а он, увлеченный разговором и раскачивающийся на стуле, вдруг задевает банку с краской и — белила полились на красное полотнище, труд целого дня пропал.

4. Янтари

В конце июня он писал Евгении Рейнсфельд, сообщая ей то же, что и брату: "В личной жизни моей было очень много тяжелого, и хотя я Вас вспоминаю часто, но писать было трудновато… Теперь лучше, появилось нечто радостное, хотя, м<ожет>б<ыть>, и чересчур легкомысленное. Та тяжелая история еще не вполне, кажется, кончилась — возможны крупные неприятности — но все-таки самое мучительное как будто позади. Сейчас успешно работаю, к 15 июля думаю все закончить и уехать сперва в маленький городок на Оке, потом в Крым и вернусь в Москву к 1 сент<ября> [238].

Видимо, уже в начале июля Андреев уехал в Судак. Уехал вместе с Марией Гонтой, которая помогла ему одолеть "тоску и расколотость".

Мария (Марика или Марийка, как ее звали близкие знакомые) Павловна Гонта в двадцатые годы была женой поэта Дмитрия Петровского. Начинал Петровский как поэт с футуристами. Во время гражданской войны партизанил вместе с анархистами, потом с Щорсом. Известны его воспоминания о Хлебникове, на него повлиявшем. А Велимир Хлебников в рассказе "Малиновая шашка" изобразил Петровского, сына сельского священника, недоучившегося семинариста и живописца, "опасным" человеком, кокаинистом, три раза вешавшемся, "ангелом с волчьими зубами" [239]. Петровский в 20–е дружил с Пастернаком, в 29–м они разошлись. Позже, в феврале 37–го, на пленуме Союза писателей, певец червонного казачества выступил против давнишнего друга, не чураясь политических обвинений.