Теперь — уже почти 3 месяца, как их с нами нет. Тяжелее всего их отсутствие маме, но и она овладевает собой. Общая же атмосфера, повторяю, разрядилась".

Заняв освободившуюся — до их возвращения — комнату, Даниил не скрывал радости, сообщая о своем переселении:

"Для тебя, вероятно, непонятно, что у нас "получить комнату" значит испытать величайшее счастье. Получивший комнату не в состоянии 1/2 года согнать со своего лица идиотски — блаженную улыбку. Уверяю тебя, что возможен даже роман с комнатой.

После 7 лет, проведенных в нашей "ночлежке", где жило 5, одно время даже 6 человек, после семилетней варки в хозяйственно-столово — телефонно — разговорно — спально — крико — споро — сцено — дрязго-семейном котле (я преувеличиваю мало!) — после 7 лет почти полной невозможности систематически работать и заниматься — и вдруг очаровательная, тихая, солнечная комната, с двумя окнами на юго-запад, мягкой мебелью, библиотекой, легкими летними закатами за окном — пойми!!

Жаль только одного: я до сих пор мало пользовался этим великим жизненным благом для "своей, серьезной" работы. Третий месяц сижу над книжкой для детей о рыбной промышленности. Это скучно (и трудно), но ничего не поделаешь. Рассчитываю недели через 2 кончить, получить часть гонорара и укатить куда-нибудь. Далеко, вероятно, не придется — разве только, б<ыть> м<ожет>, на Украину. Но и то под сомнением. А осенью, возможно, будет очень интересная работа: о древне — перуанской культуре. Да и "своим" займусь.

С воинской повинностью у меня так: я попал во вневойсковую подготовку, т. е. 1 месяц на протяжении года или двух должен проходить военную премудрость здесь, в Москве. Я доволен этим: к войне и военному делу не чувствую никакого тяготения. Конечно — долг и все такое, но пока войны нет, эти размышления о долге — головные и для меня же самого малоубедительные.

С ожесточением, почти с "решительностью отчаяния" какой-то, трачу все, что могу, и даже то, что не могу — на книги. По этому случаю хронически сижу без денег (карманных). Но это не беда.

Все-таки, несмотря на все минусы нашего дома, я его сильно люблю и бесконечно ему благодарен за многое. И ничего не могло бы быть лучше, если б вы трое присоединились к нам" [138].

12. Солнцеворот

Поэма "Солнцеворот" стала одним из главных замыслов 1930 года. Работать над ней Андреев начал, возможно, уже весной и сообщал об этом Вадиму в недошедшем до нас письме. В нем даже могло быть начало поэмы. В следующем письме он говорит о стихотворческих проблемах, волновавших его в связи с поэмой, позднее пропавшей:

"Милый брат!

Послание это — исключительно литературное.

По порядку.

О "вольных" и "классических" размерах.

Форма диктуется заданием. Поэтому ни в каком случае нельзя осуждать ни того, ни другого принципа, ни "классического", ни вольного. Можно лишь говорить о конкретностях и частностях. Напр<имер>: тому или иному заданию не свойственна ни монументальная четкость ямба, ни мечтательная напевность дактиля; сама тема диктует: рваный стих.

Можешь ли ты представить себе "Двенадцать" написанными с первой до последней строки, скажем, анапестом? — Абсурд. — Или "Демона", вздернутого на дыбу "советских октав" Сельвинского? — Абсурд. У Демона затрещат суставы, порвутся сухожилия, и тем дело и кончится: вместо Демона получится мешок костей.

И утверждаю: тема Революции, как и всех вихревых движений, имеющих к тому же и движение обратное (тут А опережает Б, В отстает от Б, а Г движется назад) — ни в коем случае не может быть втиснута ни в ямб, ни вообще в какой бы то ни было "метр".

Но, с другой стороны, столь же неправильно было бы пытаться дать напряженную боль и мощь массового движения, сметающего все преграды и все рубежи, в расслабленно — лирических вольных стихах с их развинченными суставами. Вольный стих — явление декаданса, и, напр<имер>, в моей поэме он будет фигурировать именно в этой роли.

Что же касается основных ритмов моей поэмы — это ни классический стих, ни вольный размер. Менее всего он — вольный: он подчинен железным законам. Не может иметь места в нем ни внезапное выпадение слога, ни — ничем не мотивированное прибавление такового, ни уменьшение или увеличение количества ударов. Например, может ли быть назван вольным следующий ритм:

Схема: _ / _ / _ / _ _

_ /

/

/

и т. д. — 16 строк — строфа. Это — костяк.

Облеченный же плотью, он выглядит так:

Мотив стихийного разбоя (разгром усадеб, партизанщина, зеленые), с несколько плясовым оттенком. (За ритм этот готов стоять до гробовой доски.) Согласись, что тут ’’вольный стих" и не ночевал. Ты можешь оспаривать другое: подбор слов, звучание, образы — одним словом, воплощение, а не идею. И тут я уже не буду так тверд в отстаивании своих стихов" [139].

Поэму Андреев писал с вдохновенным запалом и в сентябре собирался закончить первую часть, "вероятно, строк около 600", — как он сообщал брату. Предыдущая поэма "Красная Москва" ему уже казалась несовершенной, хотя лучшие куски из нее он включил в "Солнцеворот". Впрочем, позже он и "Солнцеворот" назовет ученической поэмой. В ней, по его признанию, он находился под сильным влиянием Коваленского, разделяя "его временное увлечение спондеями" [140]. Но для Даниила Андреева увлечение спондеями не стало временным, позднее он писал о спондеике "как принципе стихосложения".

Изощренный версификатор, Коваленский широко использовал спондеи и в драме — мистерии "Неопалимая Купина", писавшейся им в 27–м году, но оставшейся незаконченной, и в написанной через год поэме "Гунны". Тогда Даниил не только находился под всеподавляющим литературным влиянием Александра Викторовича, но и разделял многие умонастроения ментора. Впадая в особые мистические состояния, тот просил зятя записывать его высказывания. Какими они были — неизвестно. Таинственные состояния Коваленского, природу которых он умел внушительно объяснять, настраивали на возможность иноприродных откровений.

В то время, когда Андреев задумал "Солнцеворот", Коваленский завершал поэму "1905 год" [141]. На революционную поэму Коваленский возлагал расчетливые надежды, самонадеянно рассчитывая выдвинуться "в первые ряды советских поэтов". Тема считалась актуальной. Как раз исполнялось двадцатипятилетие со дня начала первой русской революции. Этой востребованной темы он уже коснулся в вышедшем в том же году в издательстве "Молодая гвардия" историческом очерке "Нескучный сад", уделив событиям 1905 года отдельную главку. Но в поэме, вольно или невольно, Коваленский вступал в самонадеянное соревнование с Пастернаком, чья поэма "Девятьсот пятый год", названная самим поэтом "относительной пошлятиной" и "добровольной идеальной сделкой со временем" [142], стала известной и признанной.