"Должен признать, что в 1928–1930 г<одах>, будучи не согласен с решениями партии и правительства об индустриализации страны и коллективизации сельского хозяйства, я особенно озлобился против советской власти", [133]— за этим признанием, выбитым на допросе и заключенным в казенные следовательские формулировки, можно увидеть умонастроения Даниила Андреева тех лет.

Глухо, но и до Москвы дошли известия о массовом расстреле в Соловках в ночь с 28 на 29–е октября 1929 года, когда расстреляли триста политических заключенных, а следом уголовников, убиравших их трупы.

Но совершавшееся отзывалось пока в стихах Даниила Андреева, вместе с его собственными метаниями, любовью и тоской размеренными строками, как живое, но далекое эхо:

7 января 1930 года умер Иван Алексеевич Белоусов. До издания сборника памяти Леонида Андреева, куда вошли письма к нему старого друга, снабженные его примечаниями, он не дожил. Следом, 22 января, умер близкий друг Белоусова — Алексей Евгеньевич Грузинский. Оба — приятели Леонида Андреева из кружка "Среда", близкие знакомые Добровых.

В хлопотах, связанных с книгой об отце, Даниил, приходя к Белоусовым, еще ближе сошелся с сыном писателя — Евгением. Знакомство их началось еще в 25–м или даже в 24 году. Когда он первый раз пришел к ним, "Женя… гонял во дворе тряпичный футбольный мяч. Футбол был его страстью. Ирина Павловна, к которой Даня пришел, захотела их познакомить: ровесники, один — сын Леонида Андреева, другой — Ивана Алексеевича. Она с большим трудом докричалась до сына. Ему страшно не хотелось идти домой. Он явился нехотя, они с Даниилом познакомились — и подружились на всю жизнь", — так со слов Евгения Белоусова рассказывает историю их знакомства вдова поэта, позже ставшая и вдовой Белоусова. "Ранние фотографии Даниила (30–х годов) сделаны именно Женей, — сообщает она. — Важной частью их дружеского общения было чтение друг другу: Даниил читал Жене стихи, а Женя Даниилу — свои оригинальные рассказы. Женя благоговел перед Даниилом и полностью осознавал его место в русской культуре" [134]. С Белоусовым он мог говорить обо всем — и о стихах Гумилева, и о газетной злободневности.

Е. И. Белоусов

В статье "Головокружение от успехов", появившейся в марте 30–го года, Сталин одергивал старательно выполнявших верховные указания о коллективизации "революционеров". Они, оказывается, перестарались и "дело организации артели начинают со снятия колоколов. Снять колокола — подумаешь какая революционность!" [135]— иезуитски язвил над верноподданной номенклатурой хитрый вождь.

В том же году, в октябре, прошли аресты по делу "Промпартии", вредителей, проникших, как писали газеты, повсюду, развернувших шпионаж и всяческие диверсии под руководством генштабов Франции, Англии и прочих капиталистических государств. Но бдительное ОГПУ вовремя их разоблачило. Опыт "шахтинского" дела учли, про — цесс, закончившийся 7 декабря, прошел гладко, приговоренных к казни отправили трудиться в лагеря.

Будущая жена поэта, Алла Бружес, пятнадцатилетняя школьница, заканчивавшая семилетку, навсегда запомнила страх того времени: "Арестовали моего дядю. И я полгода стояла у окна каждую ночь и ждала, что за папой придут. Кончилось это трагикомично. Во двор въехала машина… Я была совершенно уверенна (это было уже полгода такого еженощного стояния у окна), что приехали за папой. Потом машина развернулась, оказалось, что это — грузовик. Со мной сделалась истерика" [136].

А Даниил в апреле засел за работу "над книжкой для детей о рыбной промышленности". Вероятно, заказ помог ему получить Коваленский, бывший в те времена не только признанным детским писателем, но и членом "комиссии по созданию новой детской книги" при ВЦИК. Работа не вдохновляла, требовала усидчивости и мешала писать свое. Но заработок был необходим.

Его товарищ по курсам, Вадим Сафонов, не только писал прозу, почти забросив стихи, но числился опытным очеркистом и только что издал книгу об естествоиспытателях — "Ламарк и Дарвин". С ним можно было советоваться о новой работе как с профессионалом. И хотя они встречались теперь реже, Даниил не мог не приехать к нему на свадьбу. Жил тогда Сафонов в Сергиевом Посаде, где жила и другая близкая знакомая Андреева — Варвара Григорьевна Малахиева — Мирович. Только что, в январе, городок переименовали в честь взорванного эсерами большевика в Загорск. Гостей собралось немного, невеста, с которой Андреев познакомился еще в школе, где она училась классом или двумя младше, а потом встречался на Литературных курсах, сидела за скромным свадебным столом и ежилась от прохлады. Внимательный Даниил накинул ей на плечи свою куртку. Чувствуя себя взрослой, она вызывающе спросила: "Даня, вы бывали у проституток?" И он со всей доверчивой честностью ответил: "Да, был один раз", хотя и не любил вспоминать о временах "Дуггура".

В добровском доме все время происходили перемены. Обыденные, они казались не слишком существенными. Но происходили. Саша Добров расстался с Ириной. Появилась Маргарита, добрая и веселая. Соседка, тогда маленькая девочка, Викторина Межибовская, любимица всего дома, на всю жизнь запомнила ее "сказочный подарок — маленьких стеклянных розовых свинок". Но Добровы жили совсем другими интересами, чем Коваленские и Даниил, в последнее время особенно сблизившийся с ними. Характеры у всех были разными, непростыми. Да и жилось большой семье, где главным кормильцем пожилых женщин, опорой молодой пары и не готовых к житейским сражениям поэтов, оставался старый доктор.

Феклуша боготворила Филиппа Александровича, трогательно старалась ему услужить, угодить. "Она всегда боялась пропустить момент, когда надо было подать калоши и палку Филиппу Александровичу, когда тот выходил на улицу" [137], — вспоминала соседка. Доктор ежедневно шел пешком на Пироговскую, в свою больницу, а по вечерам обходил дома пациентов, почти всегда бесплатно.

В огромном, во всю стену зеркале, которое висело в прихожей, входящие в дом и поднимавшиеся по широким деревянным ступеням взглядывали на себя, прежде чем войти, открыв белую застекленную дверь налево, в переднюю. Приемная доктора теперь помещалась в столовой, перегороженной занавеской. А из передней дверь налево вела в бывший кабинет Филиппа Александровича, где жили его сын с женой, а направо — в столовую. Даниил помещался в столовой. Теснота мучила не только их, так, а часто и куда хуже, жило большинство. Рядом теснились соседи, к которым вел темный и узкий коридор. И вот Саша с Маргаритой уехали попытать счастья в строящийся, прославленный всеми газетами, город металлургов, куда только что подвели железную дорогу, — в Магнитогорск. На "стройке социализма" работали не только комсомольцы, но и тысячи заключенных, жилось там нелегко, работалось тяжело, но об этом газеты молчали.

"Их отъезд немного разрядил атмосферу, которая в нашем доме сгустилась за последние 2 года до того, что стала трудно переносимой, — писал после их отъезда Даниил брату. — Не могу тебе в письме описать всех обстоятельств, взаимоотношений, причин и проявлений антагонизма — для этого потребовалась бы целая тетрадь. К этой зиме семья разделилась на резко очерченные лагери: Шура, ее муж и я — с одной стороны, Саша и Маргарита, с другой, мама и дядя посередине, то ближе к одному стану, то к другому. Все это было ужасно мучительно.