Состав "Русских богов" продолжал меняться, хотя предисловие к ним было написано в октябре прошлого года. Летом 56–го последовательность частей определялась так: "Святые камни", "Симфония городского дня", "Афродита Всенародная", "Темное видение", "На синем клиросе", "Из маленькой комнаты", "Ленинградский апокалипсис", "Яросвет", "Навна", "Гибель Грозного", "Рух", "Метаисторический очерк", "У демонов возмездия", "Сквозь природу", "Босиком", "Миры просветления", "Жизнь на изнанке мира", "Предварения". Поэтический ансамбль складывался постепенно, одни части менялись, другие исключались, и эта работа, так и не завершенная, продолжалась до конца. "Метаисторический очерк" — поначалу мыслившийся поэмой в прозе и вводивший читателя в метаисторическое видение светлых и темных миров, в результате стал частью "Розы Мира". Она и сделалась теперь главным трудом.

Наконец, долгожданное известие — 10 августа жену освободили.

"Юлия Гавриловна, родная моя, сегодня получил одновременно телеграмму от Алиньки — об ее освобождении и Вашу открытку — о том же, — восторженно написал он теще. — Ну, поздравляю вас всех с великой радостью! Так или иначе, самая тяжелая полоса осталась позади" [551].

Фактическим днем освобождения Алла Александровна считала 13 августа, когда ее с выданным в Зубовой Поляне паспортом посадили на "кукушку" и отправили в Потьму, переполненную вчерашними зеками. Их отчаянные толпы осаждали набитые поезда.

15 августа она вернулась в Москву, в расконвоированную жизнь, в свободу. Через день написала мужу: "Родной мой! Ты, конечно, недоумеваешь, почему я до сих пор не приехала к тебе. Я тоже думала, что едва поставлю в Москве чемодан — прилечу во Владимир. Многолетняя привычка жить без документов! Конечно, пришлось сразу заняться делами" [552]. И она, чуть побыв с родителями, жившими на даче в Звенигороде, побежала по Москве — за пропиской, и тут же — хлопотать, сказав себе и мужу, что из Прокуратуры не вылезет, пока не добьется толка. В четверг, 23–го, попала на прием в Прокуратуре, а на другой день приехала во Владимир.

Через девять с лишним лет разлуки они встретились в тюремной комнате свиданий под присмотром вооруженной охранницы. "Меня ввели в крохотную комнатушку, — вспоминала Алла Александровна. — В ней стоял самый обыкновенный стол, два пустых стула, на третьем сидела женщина с автоматом. Туда и привели Даниила. Он выглядел таким же, как прежде, только очень похудевшим и седым. Мы так обрадовались, что не заметили измученности друг друга. Ни о какой болезни никто в эту минуту не думал — Даниил подхватил меня на руки".

Никакие тяжести поднимать ему было нельзя, но об этом не думалось. В радости они ничего не замечали. И казалось, что охранница с автоматом радуется вместе с ними. "А Даниил тут же под столом передал мне четвертушку тетради со своими стихами. Я взяла тетрадку и спрятала в платье. Так через десять дней после моего и за восемь месяцев до его освобождения, — не без гордости замечала Алла Александровна, — мы принялись за то же, за что и сели" [553].

10. Направлено на доследование

Сразу после недолгого свидания, дожидаясь автобуса, она пришла на взгорье у собора и стала писать ему письмо. "Перед глазами — извивающаяся река и огромная заречная равнина удивительной и очень русской красоты. Кругом меня бродят только белые куры, а люди где-то далеко…" Пыталась читать полученные от него стихи, чтобы успокоиться, придти в себя, и продолжала письмо: "Хороший мой, хоть бы ты так же успокоился, как я сейчас! Как я, глупая, вчера отчаянно боялась и как нужно нам было увидаться!" Потом прошлась по городу и продолжала письмо: "Ну вот, Солнышко, побродила по городу. По правде говоря, я попробовала поискать Есенина (тут ведь тоже есть книжный магазин и киоски), но неудачно, нет ни Есенина, ни какого бы то ни было хорошего поэта" [554]. На свидании он попросил ее найти недавно изданный однотомник Есенина.

Он ей написал через несколько дней. "Родное мое солнышко, я думаю, что оба мы показались друг другу в лучшем состоянии, чем это есть в действительности: это — результат нервного подъема. Те перь я с ужасом думаю о том, в каком вихре ты сейчас находишься. Вместо абсолютно необходимого отдыха ты все эти 2 недели мечешься между Москвой, Звенигородом и Владимиром или же по Москве". Но существовать в деятельном вихре, втаскивая в него окружающих, было ее обычным состоянием. И восхитивший его счастливый, "почти цветущий" вид жены, не иллюзия, как он стал думать, тревожась о ее здоровье, — состояние души, безотчетно радовавшейся свиданию, свободе, открывшейся жизни. Болезни, бесконечные заботы навалятся следом, вдогонку.

Он писал о недосказанном: "Листик, может быть в моем возрасте и положении неуместно признаваться в таких вещах, но молчать с тобой об этом я тоже не могу. Дело в том, что сверх всех оттенков чувства и отношения, какие у меня к тебе есть, я, после нашего свидания, опять влюблен в тебя, как мальчишка. Смешно, но факт. Хочу быть с тобой и больше ничего.

А между тем надо, на всякий случай, запастись терпением. Это, конечно, было бы легче, если бы я мог, как раньше, углубиться в занятия. Но об этом нечего и думать до тех пор, пока громкоговорители не замолкают хотя бы на 2–3 часа в сутки. А пока невозможно даже читать сколько-нибудь осмысленно" [555].

Радио не давало ни на чем сосредоточиться. Вот в эти-то дни, что так запомнилось некурящему и хладнокровно собой владевшему Шульгину, Андреев и старался играть с утра до ночи в шахматы, стал, как и прежде, много курить. ""Не вынесла душа поэта", — с грустной иронией жаловался он. — А это очень обидно, тем более, что скоро придется, так или иначе, бросать сызнова" [556].

После свидания с женой, в тот же вечер, Андреев написал новое заявление на имя председателя Президиума Верховного Совета Ворошилова. А почти сразу после его отправки получил постановление, вынесенное Комиссией Президиума Верховного Совета СССР 23 августа: "Считать необоснованным осуждение по статьям УК 19–58–8, 58–11, снизить меру наказания до 10 лет тюремного наказания по статье 58–10, ч. 2". Статью "антисоветская агитация и пропаганда" не отменили. Досиживать оставалось восемь месяцев.

Всех однодельцев Андреева уже освободили, и те добивались реабилитации. "…Машинка начинает крутиться сначала, — писала жена. — Дело в том, что многие из наших знакомых, сплетенные с нами в один противоестественный узел, начали хлопоты о полной реабилитации. Они, конечно, совершенно правы, я хлопочу о том же".

То, что ему оставили статью об агитации, ее возмущало: то "критическое", что они высказывали, "снято и перекрыто тем, что говорилось на XX съезде" [557].

Хлопоча, Алла Александровна случайно встречает в приемной прокуратуры Василенко и приехавшую из Сыктывкара жену Шелякина. Реабилитация требовалась всем, чтобы получить жилье, пенсию, вернуться к работе, Василенко — в университет, Шелякину — в архитектуру, ей самой — в МОСХ… Пересмотр дела шел трудно, поднимались старые дикие обвинения, вновь изучались и обсуждались. Приходилось объяснять их абсурдность. Она передавала мужу разговор в прокуратуре: "Больше трех часов, совершенно не имея возможности вспоминать что-то конкретное, я пыталась растолковать основное — принцип всей этой порочной истории. Я понимаю своего собеседника в его недоумении — как же я могла соглашаться со всей этой ерундой; труднее было, чтобы он меня понял: самый обыкновенный человек, кое в чем критически настроенный, не имеющий твердой и определенной точки зрения, попадает в очень умные и хитрые руки: существует ведь принуждение двух родов: методы Лефорт<ово>, которые больше не вызывают даже вопросов (я сказала, что о втором томе своего сочинения даже говорить не могу, и это было принято), и хитрая и тонкая провокация, на которую я попалась вначале. С глупой доверчивостью, именно потому, что я всегда была самым обыкновенным человеком, я принялась рассказывать все свои мысли, сомнения, ничего не стоящие разговоры, а из всего этого осторожно и тонко было состряпано всё: из растерянности 16 октября — преступное ожидание, которого не было, из фантазий над фотографиями городов — предполагаемая поездка в Батум (вряд ли ты и помнишь эту чепуху), а каждое стихотворение о природе, которое случайно видел какой-нибудь приятель, превратилось в "распространение" и т. д. Причем, конечно, очень важно то, что вещи, казавшиеся недопустимыми тогда — допустимы теперь. Я просто сказала, что почти все стихи можно печатать, да и роман был бы через несколько лет напечатан и прочтен с большим интересом. Не знаю, насколько мне удалось объяснить нелепость своего поведения 9 лет тому назад, я понимаю, что здравому, нормальному, серьезному человеку очень трудно понять поведение очень нервной женщины, совершенно не приспособленной для борьбы, вступать в которую она и не собиралась, и фантазера, который писал, что хотел, неизвестно, собственно говоря, для чего, просто потому, что такова потребность, отнюдь не преступная". Для таких бесед с прокурорами нужна был выдержка, ей не свойственная. "К сожалению, я вспылила посередине разговора, — признавалась она, — главным образом, разойдясь во взгляде на произведения и соотношение идеализма и демократии, я была неправа, злиться и орать никогда не надо, опять подвели нервы, как всегда" [558].