Кроме "академиков" и уголовников, сидели в камере и пламенные коммунисты, из тех, что попали в "ленинградское дело".

Но Андреев общался не только с сокамерниками. Тюремная связь со своими налаженными каналами и отработанными приемами действовала и при самом жестоком режиме. Заключенные перестукивались, обменивались посланиями, умудрялись знакомиться. Внизу в те годы существовало восемь прогулочных дворов, разделенных забором. В заборе отыскивались щели. Как вспоминал сидевший в одиночке Менылагин, когда постовой оказывался от него в другой стороне, он мог с гуляющими соседями перекинуться несколькими фразами. "И они то же самое — видят, что человек смотрит, спрашивают: кто? Давно ли? Откуда? Какая статья? Сколько сидишь?" [460]

После тюрьмы Андреев рассказывал жене о некоем юристе, сидевшем, как и Меньшагин, в одиночке. Несмотря на это, они знали друг друга: "Когда его одного выводили на прогулку, он выходил с пайкой хлеба, чтобы кормить голубей. Все голуби слетались ему на плечи, а он давал им этот хлеб — единственное, что имел" [461].

В снобдениях, в тысячах ночей на казенном ложе, отправляясь в трансфизические путешествия, как Даниил Андреев называл свои состояния, ему открывалось и неизвестное, и знакомое, но с неожиданной, таинственной стороны. В записях о путешествиях в потустороннем есть раздел "Личное". Личное входило в стихи, попадало на страницы разраставшегося трактата. И то, что казалось совсем не личным, часто исходило именно из личного. Многие записи, как кажется, вырастали не из небывалых откровений, а из давних переживаний и ощущений.

Одна из записей — история предсуществований, предыдущих жизней, — в них он верил безусловно. Это комментарий к давнишним строкам — "…я умер. Я менял лики, / Дни быванья, а не бытие…", ко всему циклу "Древняя память", написанному почти двадцать лет назад.

Он записывает об Атлантиде и о Гондване. Причем под Гондваной имеет в виду не легендарный материк, а некую метакультуру, включающую остров Яву, Суматру и Южную Индию. Он помечает, что жил в странах Наири. Припоминает о прежней жизни в Индии — то на севере ее, во времена империи династии Гуптов, при которых процветали литература и искусства и где он был заклинателем змей, то в XVII веке, в Траванкоре, где видит себя брамином — поэтом, живущим на побережье, у озер или у гор, у синей вершины Анаймуди. Именно там, на юге Индии предопределился его путь поэта в последующей жизни: "Дар поэт<ической>ген<иальности>был решен, еще когда ты умирал в Траванкоре".

Он записывает о встрече с девушкой, изображенной им некогда в поэме, и тут же возникает давнишний соперник Ю. (Юрий Попов): "Ради ее любви ты отдал сомнит<ельные>блага. Исключен из касты и изгнан. Встречался и в других слоях, но в одном из них Ю. соверш<ил>тяжкую ошибку". "Вызволить Ю. стоило огромных усилий. Он же падал ниже Агра…" Агр — четвертый из слоев чистилищ, слой "черных паров", где грешники искупают свою карму, подробно описан в "Розе Мира" Одно из мучений Агра — "чувство бессильного стыда и созерцание собственного убожества. Другое мучение в том, что здесь начинает впервые испытываться терпкая жалость к другим подобным и приходит понимание своей доли ответственности за их трагическую судьбу". Собственно похожее мучение и переживал Андреев, все время возвращаясь к своей вине — действительной или мнимой — перед Поповым.

Так все его трансфизические путешествия оказывались связаны с собственной жизнью и были путешествием по мирам прошлого, обостренно вновь и вновь переживаемого глубинами подсознания. Он пишет о чаемой встрече с другом юности в иных мирах: "Сердце остановится. Он бросится к тебе сам. Будет безумно любить, и ты его так же. <…> Поэтому прост<ится> все, при условии, что это не повр<едит> миссии. Станет чудесн<ым> художн<иком>: роспись одного из замечат<ельных> храмов С<олнца> М<ира>".

В записях живые и ушедшие рядом. Под заголовком "Судьбы посмертные" он делает пометы, не все из которых понятны. Первыми обозначены судьбы самых близких — Добровых. Саше Доброву нечто "ускорит смерть", но он "спасет мать из Морода", то есть из третьего слоя чистилища, царства абсолютной тишины, где пребывающих мучает тоска великой покинутости. Рядом с именем Елизаветы Михайловны два слова: "Мород. Тайна". Какая семейная тайна здесь скрыта, мы не знаем. Дяде, Филиппу Александровичу, назначены "лучезарный покой" и "творчество во время смены эонов". Ниже перечислены те, о которых он ничего не записал, видимо, ожидая сведений о них в предстоящих трансфизических состояниях. В списке: Ирина Усова и ее муж — Налимов, Татьяна Усова, первая его жена Александра Львовна Гублёр, Мария Васильевна Усова, Сережа Ивашев — Мусатов, Аня — видимо, Егорова, Зоя Киселева…

О Коваленском Андреев никогда не забывал, постоянно ведя воображаемый диалог и спор с ним, дорожа "тонким хладом" дружбы, как он определил их отношения. В октябре 50–го в стихах обращаясь к нему — "незабвенный, родной", и не получая "ни вестей, ни ответа", писал:

Андреев постоянно вспоминает стихи Коваленского, цитирует, размышляет о его судьбе. Она, как кажется, открывается ему в новом метаисторическом свете: "Ков<аленский>. Несу ответств<енность>. Сейчас сдел<ать> нич<его> нельзя, а потом увижу <…> Надеюсь, нисх<одящего> посм<ертия> не буд<ет>. Осталась способн<ость> писать хор<ошие>стихи, но нич<его> первокласс<ного> не созд<аст>. Ему предназнач<ена> опр<еделенная> роль во II э<оне>, до этого обречен на малую активность.

Была миссия, кот<орая> снята в<19>45, независимо от его вины".

Свежие газеты заключенным не полагались, а с начала марта их перестали давать вовсе и не давали месяца полтора. Но о смерти Сталина тюрьма узнала сразу. Вот рассказ о том, как о ней узнал Андреев: "В ночь с 5 на 6 марта 1953 года камера спала, а Василий Васильевич Парин не мог заснуть от какой-то очередной болезни — все они были больны, ведь тюремная камера — место, где и здоровый заболеет. И вот Василий Васильевич, мучившийся без сна, услышал в ночной тишине обрывки слов, звучавших по репродуктору на близлежащей улице: "…вождь мирового пролетариата… скорбь народов всего мира…" и т. д. Он догадался, в чем дело, и утром поспешил сообщить об этом Даниилу. Но как? Сказать в камере, где сидят несколько человек, в том числе и стукач, означало в лучшем случае карцер, а может, и второй срок. Василий Васильевич сообщил так: подошел к Даниилу, изобразил рукой усы и показал пальцем в пол. Даниил ахнул. Василий Васильевич повторил пантомиму. Потом, кажется, в 2 часа дня по всему Советскому Союзу завыло все, что могло выть" [462].

Среди осужденных за мнимые преступления на двадцать пять лет политизолятора нашлись и благоверные коммунисты, зарыдавшие о "вожде народов". Но и они понимали, что надо ждать больших перемен. Отношение к заключенным не сразу, но стало помягче.