Февралем — сентябрем 50–го датирована поэтическая книга "Русские октавы". От нее в черновых тетрадях уцелело содержание семи частей: "Богам и соснам", "Пойма", "Гулянка", "Босиком", "Лесная кровь", "Немереча" и "Устье жизни". Все они из трубчевских странствий. Кроме вновь написанного, в книгу вошли стихотворения 30–х, получившие новые редакции, дополненный цикл 36–го года "Лесная кровь", завершенная поэма 37–го "Немереча". "Русские октавы" должны были стать первой книгой предполагавшегося многокнижья, а затем трилогии, должной раскрыть "концепцию". Но сама "концепция" еще не сложилась, состав писавшихся книг менялся. Позже многое из "Русских октав" перешло в книгу "Бродяга", а вторая книга переросла в поэтический ансамбль "Русские боги". Она начиналась с московской темы. Поэт видит три Москвы. Москва земная, историческая, с дорогими ему святыми камнями, затем темный двойник ее "в бездне", и "праобраз — в небе", увенчанный Небесным Кремлем, мечтой народа.

В "Русских богах" появляется образ Цитадели — Москвы сталинской, инфернальной, ставшей оплотом и символом богоборческой власти. Вокруг нее "Мчится с посвистом вихрь", и этот вихрь явно демонический: "Но тиха цитадель, / Как / Гроб" и в тучах над ней "Знамя — / Солнце ночи".

В "Железной мистерии" Цитадель — символ тоталитарной советской державы. Символ из статьи Сталина к 800–летию Москвы. Шульгин, прочитавший сталинскую статью в камере Владимирской тюрьмы, сделал из нее политические выводы. Один из них такой: "Заявление, что Москва остается цитаделью всемирной революции, равносильно объявлению войны всем буржуазным государствам… Следовательно, в ближайшие годы нельзя ожидать прочного мира" [439]. Он и позже считал, что страна живет "на грани войны". Этот вывод вполне разделял его однокамерник Андреев. Столкновение Советского Союза с Западом он считал неизбежным. Апокалипсис прошедшей войны должен логично продолжиться в мистерии мировой истории новым и страшным ратоборством гигантов в душной полночи "атбмного века". Главные темы его тюремных сочинений — тирания и война, они — главные опасности для человечества, говорит он в "Розе Мира".

Замыслы вытекают один из другого и складываются в поэтическую модель мироздания, скрепленную ее подразумеваемым творцом — им самим. Москва один из центров этого мироздания, поэтому ее описанием и открываются "Русские боги". Их первая глава — "Святые камни" — почти вся написана в 50–м, она начинается с Кремля, названного "ковчегом отечества", с младенчества "приувязанного" "к церквам, трезвонящим навзрыд". Все другие стихотворения главы о святынях религии и искусства. Поэт последовательно сакрализует все вокруг, весь мир, становящийся духовной, религиозной действительностью. И без искусства для него сакрализация немыслима. Культ и культура — взаимосвязаны и нераздельны. Библиотека и Большой театр — те же святые камни, что и собор Василия Блаженного или Храм Христа Спасителя. Для него и обсерватория — храм "у отверстых ворот Божества".

Стихотворение "Обсерватория. Туманность Андромеды" и "Великая туманность" — первая глава "Странников ночи" — связаны. Потому, видимо, в те же дни, когда написалось стихотворение, он принялся восстанавливать, воссоздавать начало романа. Но надежда, что рукопись романа хранится где-то в недрах Лубянки вместе с его "Делом", теплилась, и продолжать он не стал, подступали новые замыслы.

В стихах 50–го года он вновь прошел кругами своей жизни — московское детство, блуждания юности, трубчевские дороги, странствия ночами тридцатых, война… Прежние стихи, дописываясь, в новых циклах — кругах соединяли вчерашнее с сегодняшним, становились частью нового целого. "Концепция" "Розы Мира" вырастала из тех же кругов, из ожиданий прорывов "космического сознания"… Все, о чем он писал, не сочинено, а прожито и пережито — все "путешествия сознания" тюремными ночами, все видения. Личное становилось "космическим"… Мучительный круг темных искусов юности заново пройден в трех циклах "Материалов к поэме "Дуггур"" в те же 50–е.

Написанная в конце года "Симфония городского дня" стала самым выразительным, может быть, в русской поэзии изображением сталинской Москвы, ее советского карнавала. Эту поэму он чаще всего читал сокамерникам. Слушатели воспринимали ее, как и цикл "Святые камни", по — разному. Он оставил горестную заметку в одной из тюремных тетрадей:

"Улавливают традицию: "Все русские поэты писали о Москве".

Не улавливают совершенно:

1) новизны технических средств (в особенности ритмики и строфики)

2) новизны самого жанра

3) того обстоятельства, что не только ни один русский, но и вообще никакой поэт не превращал образа какого-либо города в материал для всестороннего выражения своего мировоззрения, точнее — своей религиозно — историко — философской системы (поскольку вообще термин "философская система" применим к тому, что может быть выражено на поэтическом языке)".

Тогда же размышления, недавние беседы с Шульгиным, считавшим, что его жизнь прошла "под знаком войны", и ждавшим третьей мировой, разговоры с однокамерниками утвердили в мысли — об этом он думал еще перед арестом, — о скором столкновения сталинского режима и Запада. Оно вновь сулило России небывалые испытания:

Из апокалиптического видения завтрашнего дня вырос замысел "Железной мистерии".

Декабрь 1950–го стал самым вдохновенным и напряженным месяцем года. 8–22 декабря — написана "Симфония городского дня". 23–го — задумана и начата "Железная мистерия" (названная первоначально "Русской мистерией"), 24–го — "Роза Мира"… О начале работы над ней он потом писал: "Я начинал эту книгу в самые глухие годы тирании, довлевшей над двумястами миллионами людей. Я начинал ее в тюрьме, носившей название политического изолятора. Я писал ее тайком. Рукопись я прятал, и добрые силы — люди и не люди — укрывали ее во время обысков. И каждый день я ожидал, что рукопись будет отобрана и уничтожена, как была уничтожена моя предыдущая работа, отнявшая десять лет жизни и приведшая меня в политический изолятор".

Напряжение вызвало нервное истощение и депрессию, правда, на этот раз в легкой форме. Как замечал умевший владеть собой, регулярно занимавшийся гимнастикой йогов Шульгин: "Нервы в тюрьме легко расстраиваются". Тюремный монотонный распорядок, скудная казенная еда — суп — баланда да каша, ритуал ее получения из "кормушки", камерный полусумрак, особенно тягостный осенью и зимой, когда в окнах, полускрытых "намордниками", поздно светало и быстро темнело — выматывали душу самым стойким узникам. Угнетало отсутствие известий — что с женой, что с друзьями, попавшими в его "дело". В 1949 году он отправил жене два письма, но они вернулись назад за ненахождением адресата. Как впоследствии оказалось, в номерном адресе отсутствовала одна цифра.

Заключенные с адресом "г. Владимир (областной), п/я 21" имели право писать и получать два письма в год. Регламентировался и размер писем. У Андреева долгое время имелся только один адрес, куда он мог писать — родителей жены. Ответила ему теща — Юлия Гавриловна. Она отказалась сообщить адрес дочери — перепуганная, преждевременно состарившаяся от переживаний и забот женщина — не знала, имеет ли такое право. Еще она боялась, что дочь разрешенные два письма в год станет писать не родителям, а ему. Несчастье с дочерью перевернуло жизнь. Мужа, заведовавшего созданной им лабораторией, уволили: дочь — враг народа, мать — в эмиграции. Зятя Юлия Гавриловна просила писать до востребования, на ее имя. На несколько лет теща стала единственной связью с внешним миром, единственной родной душой, самоотверженно ему помогавшей. Она присылала деньги, посылки. Благодаря, он писал: "Решаюсь обратиться к Вам с просьбой, т. к. я не знаю Ваш<их>денежных обстоятельств: если бы Вы смогли высылать мне в наступающем году по 25–30 руб. в месяц, это дало бы мне возможность удовлетворять свои насущные потребности. Разумеется, если для Вас это обременительно, прошу Вас забыть о моей просьбе, как если бы ее не было.