Письмо Майкова дополнялось деталями устного рассказа, записанного позже, в 1887 году, А. А. Голенищевым — Кутузовым. Достоевский, явившись к Майкову, возбужденно заявил, что имеет к нему важное поручение. Из кружка Петрашевского несколько серьезных людей решились выделиться, чтобы «образовать особое тайное общество с тайной типографией, для печатания разных книг и даже журналов, если это будет возможно».

«— …В вас мы сомневались, ибо вы слишком самолюбивы… (это Федор‑то Михайлович меня упрекал в самолюбии!)

— Как так?

— А вы не признаете авторитетов, вы, например, не соглашаетесь со Спешневым (проповедовавшим фурьеризм).

— Политической экономией особенно не интересуюсь. Но, действительно, мне кажется, что Спешнев говорит вздор; но что же из этого?

— Надо для общего дела уметь себя сдерживать. Вот нас семь человек: Спешнев, Мордвинов, Момбелли, Павел Филиппов, Григорьев, Владимир Милютин и я — мы осьмым выбрали вас; хотите ли вы вступить в общество?

— Но с какой целью?

— Конечно, с целью произвести переворот в России. Мы уже имеем типографский станок; его заказывали по частям в разных местах, по рисункам Мордвинова; все готово.

— Я не только не желаю вступить в общество, но и вам советую от него отстать. Какие мы политические деятели? Мы поэты, художники, не практики, и без гроша. Разве мы годимся в революционеры?

Достоевский стал горячо и долго проповедовать, размахивая руками в своей красной рубашке с расстегнутым воротом».

Впоследствии Достоевский не только не отрицал своего участия в тайном обществе заговорщиков, но и говорил о беспомощности следствия. Ознакомившись с изданной в Лейпциге в 1875 году книгой «Общество пропаганды в 1849 г.» — первым изложением следственного дела петрашевцев, он сказал жене (со слов Анны Григорьевны узнал об этом Миллер), что книга «верна, но не полна. Я не вижу в ней моей роли… Многие обстоятельства совершенно ускользнули; целый заговор пропал». (От себя Миллер добавлял: «В памяти самого Ф. М. очевидно сохранилось, что в замыслезаговор существовал — т. е. существовал в будущем» [182].)

Только в том случае, если Достоевский имел отношение к ускользнувшему от следствия заговору, он мог сказать в 1873 году, комментируя свой только что вышедший отдельным изданием роман «Бесы»: «Я сам старый „нечаевец”». Хотя по справедливости он должен был бы сказать: спешневец.

Косвенные доказательства, не только подтверждающие, но и усугубляющие рассказ Яновского, позволяют, вслед за мемуаристом, сделать вывод: между Достоевским и Спешневым действительно существовали тяготившие писателя отношения духовной зависимости и подчиненности чужой воле. Однако тот факт, что формальной причиной таких отношений были деньги, взятые в долг на весьма странных условиях, требует особого комментария.

На протяжении всей своей жизни Достоевский нуждался и брал в долг; но деньги, взятые даже у брата, даже у самых близких друзей (Майкова, Плещеева, Яновского, Врангеля), были рано или поздно им возвращаемы — никто из них не давал ему денег даром или в подарок. Между тем Достоевский брал деньги у «чересчур сильного барина», перед которым явно робел, чтобы рассчитаться в числе прочих долгов и с долгом Mich‑Mich, старшему брату.

Среди новых знакомых Достоевского из кружка фурьеристов состоятельными были не только Спешнев, но и другие, с кем он был много ближе. Почему же он обратился к Спешневу, которого (как вспоминал Яновский) мало знал и ближе сходиться не желал? Но, может быть, Достоевский и не обращался к Спешневу сам, а инициатива помочь нуждающемуся товарищу принадлежала кредитору? [183]

Если Спешнев, дав деньги в долг, взял с Достоевского честное слово никогда о них не заговаривать (то есть фактически подарил 500 рублей серебром малознакомому и малоразговорчивому кружковцу), почему он принял от него заемное письмо и хранил его среди своих бумаг?

Если представить себе, что выданные Достоевскому деньги с неоговоренными сроками отдачи (хотя и под заемное письмо) были бескорыстной помощью богатого филантропа бедствующему товарищу, то он, этот товарищ, должен был бы именовать филантропа благодетелем и ангелом — хранителем. Между тем Достоевский, если верить Яновскому, назвал Спешнева «своим Мефистофелем» и таким человеком, который деньгами не примет назад взятую у него сумму. Слова Достоевского: «…теперь я с ними его», — врезавшиеся в память Яновскому, безошибочно указывали, что истинным векселем, который был выдан Спешневу под сумму в 500 рублей серебром, оказывалась воля и духовная независимость должника.

Даже если Достоевский излишне драматизировал (демонизировал!) свою подчиненность Спешневу и их отношения не соответствовали формуле: Фауст продал душу Мефистофелю за 500 рублей серебром, — важно, что субъективно он относился к своему долгу именно так. Значит, мог рассуждать должник, если Спешнев не берет деньгами, он захочет взять «отработками». Рассказ Яновского о политических спорах Достоевского с братом, которых прежде не было, и письмо Майкова, повествующее, как Достоевский агитировал и вербовал своего друга буквально от имени Спешнева, означали, что Фауст начал служить Мефистофелю, став его порученцем («…начинает мне говорить, что ему поручено сделать мне предложение»).

Показания Майкова, видевшего Достоевского в роли вдохновенного вербовщика и агитатора, дополнялись свидетельствами Яновского, которому очевидна была вторая сторона медали: вдохновение сменялось длительными дурнотами и тошной скукой — «скучным расположением духа». Достоевский переживал свою несвободу как физическую болезнь — всем своим естеством — и имел предчувствие, что она не пройдет, а долго и долго будет его мучить.

Уже после каторги, в марте 1856 года, Достоевский писал графу Тотлебену, что перед арестом и судом был болен странной, нравственной болезнью. «Я впал в ипохондрию. Было даже время, что я терял рассудок. Я был слишком раздражителен, с впечатлительностию, развитою болезненно, со способностию искажать самые обыкновенные факты и придавать им другой вид и размеры».

Даже если признать, что странная история о взятых у Спешнева деньгах была именно тем обыкновенным, рядовым фактом, которому Достоевский с его болезненной впечатлительностью придал другой вид и размеры, непонятно, почему он годами хранил тайну своих отношений с кредитором. Лишь однажды глухим полунамеком он заговорил о хитрецах, «изучивших именно великодушную сторону души человеческой, всего чаще юной души, чтоб уметь играть на ней, как на музыкальном инструменте» (вряд ли «хитрецом» Достоевский мог считать Петрашевского, не имевшего на него никакого духовного влияния»).

«Тогда я был слеп, верил в теории и утопии, — писал Достоевский графу Тотлебену. — Когда я отправлялся в Сибирь, у меня, по крайней мере, оставалось одно утешение: что я вел себя перед судом честно, не сваливал своей вины на других и даже жертвовал своими интересами, если видел возможность своим признанием выгородить из беды других. Но я повредил себе: я не сознавался во всем и за это был наказан строже». «Другим», ради которого Достоевский жертвовал своими интересами, мог быть только один персонаж драмы 1849 года, чья тайна так и не была раскрыта: Спешнев. И если действительно Следственная комиссия проглядела истинный смысл союза Спешнева с Достоевским, под влиянием которого молодой писатель загорелся утопической идеей настолько, что пошел вербовать Майкова в тайное общество, случилось это благодаря глухому молчанию участников союза — не только перед судом, но и на протяжении всей остальной жизни.

История ли ,судьба ли каждого из них или что‑то еще распорядились, чтобы этот союз не оставил никаких документальных улик.

Не сохранилось то самое заемное письмо — вексель, где Достоевский просил Спешнева о денежном пособии.