Белоцерковский, преподаватель Гагарина, написавший о его обучении в Академии целую книгу, транслирует напутствие Королева: «Покажите им, как тяжело быть в нашей „шкуре“. Это очень важно. „Шкуру“ космонавта они почувствовали, а „шкуру“ главного конструктора нет. А им надо хорошо понимать трудности конструктора. Проблема-то одна, ее не разорвешь на части…» (17). В любом случае, государству выгоднее было инвестировать в дальнейшее образование людей с идеальным здоровьем — чем тренировать инженеров, которые в любой момент могли выйти из строя, не выдержав физических нагрузок.

Академия, конечно, была обязаловкой, то есть, по сути, косвенным налогом на право считаться космонавтом. Но несмотря на все издержки, связанные с обучением в сравнительно взрослом возрасте, космонавтам и самим было выгодно получить диплом инженера: академия повышала шансы попасть в космос — да и вообще высшее образование по тем временам автоматически поднимало их на более высокий уровень в социальной пирамиде.

Разумеется, космонавты — и Гагарин с Титовым в особенности — не были обычными студентами; ближайшей аналогией является обучение какого-нибудь принца Гарри в Сандхерсте. Преподаватели пытались делать вид, что ничего особенного не происходит, но, увидев в аудитории живого Гагарина, подходили к своему студенту за автографом. Самые строгие пытались держать марку, но в какой-то момент сдавались и они. Белоцерковский приводит впечатляющие подробности о профессоре А. А. Космодемьянском, который вел курс динамики полета. Сначала между космонавтами и лектором чувствовалась «какая-то отчужденность», однако затем обоюдный интерес растопил лед — и между сторонами возникли не только формальные, но и человеческие — может быть, даже слишком человеческие — контакты. «В перерыве между занятиями, скажем, Аркадий Александрович с удовольствием щупал бицепсы Гагарина — они были просто стальными» (17). Также возможности убедиться в хорошей физподготовке первого космонавта появились у преподавателей физики, астрономии, аэродинамики, высшей математики, английского языка и политэкономии.

«Космонавты поступили в академию без вступительных экзаменов. Поэтому у них не было того периода подготовки, когда поступающий освежает в памяти свои знания. Среднее образование и дипломы у них были, но вот такой подготовки они лишились. Из-за этого на первых порах слушатели-космонавты несколько уступали среднему слушателю академии по физико-математической подготовке. Это относилось ко всем без исключения, в том числе и к Юрию Гагарину. Поэтому оценки космонавтов на первой сессии были несколько ниже, чем в среднем по академии. Из-за этого пришлось несколько пересмотреть методику преподавания курсов, в том числе и математики» (17). «Что касается Гагарина, то у него тоже вначале были пробелы в элементарной математике. Но он их ликвидировал упорным трудом, причем добился успеха, пожалуй, даже быстрее других» (17).

Все эти многочисленные «несколько» и «пожалуй» настораживают, однако Гагарину всегда хорошо давалась учеба, так что сомневаться в искренности Белоцерковского не приходится. Еще подробности: после какого-то экзамена, «узнав оценку, он выходит во двор к ожидающим с нетерпением товарищам и облегченно вздыхает. Затем, почесывая в затылке и умиротворенно улыбаясь, бросает:

— Да, нелегкая это работа — из болота тянуть бегемота» (17).

Бегемота тянули медленно, по своему графику (например, они начали учиться осенью 1961-го, но экзамены за 1-й семестр 1-го курса сдавали только в начале зимы 1963-го).

«23 января (1962 года. — Л. Д.)собирал всех космонавтов, — пишет Каманин, — и советовался с ними об их дальнейшей учебе в академии. Все заявили, что совмещать занятия в академии с подготовкой к космическому полету невозможно; чрезмерно большая нагрузка может сказаться на их здоровье. Все высказались за то, чтобы космическую подготовку проводить в полном объеме, а академические занятия резко сократить — оставить лишь отдельные лекции, не сдавать зачеты и не защищать дипломный проект. Я настойчиво разъяснял им ошибочность их позиции. Через 2–3 года, когда у нас будут летавшие космонавты с высшим образованием (из нового набора), роль космонавтов, не имеющих высшего образования (из первого набора), будет более чем скромной. А командованию ВВС хотелось бы, чтобы из группы первых космонавтов выросли крупные руководители в области космонавтики. Я предложил простое и, на мой взгляд, единственно правильное решение: всех космонавтов (17 человек) разделить на две группы — „академическую“ и „космическую“. В 1962 году первая группа занимается только в академии, вторая — только космической подготовкой. В 1963 году группы поменяются местами, а начиная со второго курса (осень 1963 года), все будут заниматься только в академии (имеется в виду, что все уже слетают в космос по одному разу). Программу дальнейших полетов будут выполнять космонавты нового набора. Гагарин, Титов и другие космонавты, а также главком одобрили это предложение» (9).

Осенью 1965 года студенты-космонавты начинают обсуждать возможные темы дипломных работ. Вряд ли для кого-то станет большим сюрпризом информация о том, что тема, которая интересовала Гагарина больше других, — это «Освоение Луны».

Уже на следующий день после успешного полета майора Гагарина СССР дал понять, что следующей его целью является покорение Луны. Никому из руководителей государства даже не потребовалось заявлять об этом вслух, как Кеннеди, — к счастью, аудитория была уже достаточно закошмарена, чтобы адекватно реагировать даже на косвенные намеки. Так, 13 апреля 1961 года в Париже, в Палэ де Спорт, «80 танцоров с Урала исполнили перед тремя тысячами зрителей „танец искусственного спутника“. Группа артистов, изображающих космическую ракету, кружилась вокруг солистки, на голове которой был водружен — внимание, тревога! — огромный желтый шар. Внезапно, — обеспокоенным тоном сообщает корреспондент L’Aurore, —от ракетной группы отделился человек, устремился к Луне и водрузил там советский флаг» (18). В тот момент вера во всемогущество таинственного Главного Конструктора была настолько велика, что даже такого рода танцы — просто танцы — воспринимались как черная метка Америке. «Когда на заре космической эры корреспонденты спросили известного американского физика Тейлора: „Что увидят американцы, когда они посетят Луну?“ — тот ответил, ни секунды не колеблясь: „Русского!“» (19). «Я не хочу засыпать при свете коммунистической луны», — ответил Линдон Джонсон, «на обвинения ряда бизнесменов в слишком высокой стоимости новых программ „Джеминай“ и „Аполлон“» (20). Сам Том Вулф сочувственно прицокивает: «Боже мой, это гораздо хуже, чем спутник: каждую ночь над головой проплывает серебристая луна, оккупированная русскими» [60](20).

Еще искреннее в скорый полет на Луну верили сами русские:

Это стихотворение было преподнесено от имени журналистов «гагаринского пула» Валентине Гагариной, отмечавшей день рождения в Афганистане, в очередном мужнином туре. Совсем недавно отлетал целые сутки Титов, скоро полетит Андриян Николаев; декабрь 1961 года был хорошим временем для тех, кто не сомневался: еще чуть-чуть — и на Луну будут вывозить на экскурсии всех желающих, как в Суздаль, допустим.

Луна была Святым Граалем, навязчивой идеей Гагарина. Его страшно удручало, что во время своего полета он не видел ее; он жаловался на это, прибавляя, впрочем: «Но это не беда, посмотрю в следующий раз». Она действовала на него магнетическим образом с юности — он к месту и не к месту поминал ее и мечтал о ней, как люди, всю жизнь промыкавшиеся по общежитиям, мечтают о собственной квартире. В Саратове, когда он только-только записался в аэроклуб и над ним принялись подшучивать приятели — не забудь, мол, как научишься, и нас прокатить, он угрожал им: «Подождите, я еще вас на Луну свожу!» (23). Когда он появлялся откуда-нибудь неожиданно, то на вопрос, откуда он взялся, он непременно отвечал: «С Луны» (24).