Ну-с. Есть у меня и просветы на горизонте: ребята из Пскова обещают осенью квартиру там. Перееду. Был я у секретаря обкома. Кажется, перееду. Может, там, на родной земле, будет лучше?

Душевное спасибо тебе за память и доброту.

Крепко обнимаю, твой К. Воробьев.

21.09.68».

Астафьев — Воробьеву. Письмо отправлено из Перми 30 сентября 1968 г.:

«Дорогой Костинтин!

Очень я рад твоему письму. Сам собирался тебе писать, да все недосуг, ездил в Киев на встречу ветеранов нашей дивизии; в Курск заезжал, а потом к себе в деревню забрался, и дела скопившиеся разгребал, да на рыбалку бегал.

Шибко хорошо, родной, что ты во Псков перебираешься, пора уж тебе в России быть и русским воздухом дышать, а то так и засохнуть можно на чужбине.

А в „Современнике“ перемены! И большие. Оттого тебя и беспокоили — это я там слово встромил. Дело в том, что вместо Зубавина там теперь Серега Викулов, мой сокурсник, и вся редколлегия новая — и я, и Женя Носов в числе оной. Бровман борется, чтобы остаться, но половина новых членов [редколлегии] заявила, что если Бровман будет — они не будут. На Серегу жмут из Союза — не знаю, кто кого поборет.

Журнал ориентирован на периферийных писателей — от столицы уж, видно, ничего путного не ждут. Сергей испрашивал, кого я знаю и кому писать. Я и сказал про тебя, и ты шли не медля чего-нибудь хорошее, чтобы журнал поддержать и сделаться его постоянным автором. А когда будешь в Москве, непременно зайди к Викулову, познакомиться. Он — мужик вологодский, и наш брат — ему родной брат.

Скажу я тебе, Костя, что горько за тебя переживаю. Такой у тебя талантище, что всем нам в углу бы сидеть и не мыркать, а вот тебя зажимают, а меня хвалят, что уж и неловко мне, право. И когда это на святой Руси кончится?!

Ну, да ладно об этом. Поговорить бы надо. Не будешь ли в ноябре в столице-то? Я буду весь ноябрь жить в Переделкино — редактировать книгу буду, так ты, если нагрянешь, через издательство „Советская Россия“ узнаешь, как меня сыскать.

Скоро тебе книжку пришлю — „Последний поклон“ — самую мою любимую и единственную, которой мне можно не стыдиться. После нее вот ничего написать ладом не могу. Издержался, видимо.

Ну, Костя, обнимаю тебя. Радуюсь, что ты не скис и не обозлился. Живучи Русичи! На том и стоим!

Всегда с тобой — Виктор.

28 сентября [1968 г.]».

Астафьев — Воробьеву из Вологды, 25 апреля 1969 г.:

«Дорогой Костя!

Не знаю, переехал ли ты во Псков? А я вот взял и переехал в Вологду, поближе к России и к русским, бо Урал — это не пойми поймешь что такое, и азиатчина есть, и от Европы немножко, в основном — парша европейская, а также много сажи, дыма, радиации и повсеместного и повсеминутного хамства и варварства.

Все это мне за 24 года так надоело, что я не выдержал, да и голова моя контуженная стала так болеть, что я уж пробовал среди улицы падать, чем доставлял большое удовольствие многочисленным „доброжелателям“. Они, показывая пальцем, выступали от имени народа и последних решений: „вот до чего доводят деньги и слава, пьянствует так, что земля наша советская не держит!..“

Словом, в феврале умотал я. Ребята вологодские встретили меня хорошо, дали точно такую квартиру, как в Перми, — малосортирную и малоудобную, но в тихом районе. А так как семья моя поредела, а и лучше, в смысле покоя, живется. Народишко здесь добродушный, приветливый и простой. Русский народишко-то, еще сохранившийся в этих болотах.

Писаки — тоже хорошие ребята.

Мне в Перми успели поручить подготовить сборник рассказов к 25-летию Победы. Ты вот что — подумай, выбери из своего опубликованного что-нибудь, о войне, чего считаешь посильнее, и пришли мне в 2-х экземплярах, а я вставлю в сборник, можа и пройдет. Только не тяни резину, и присылай скорее.

Пишу тебе на Вильнюс, если тебя там уже нет — перешлют письмо-то, надеюсь. И поздравляю с праздником весны. Желаю, чтобы она мирной была и доброй, да еще здоровья желаю.

Привет всем твоим от моих и от меня.

Обнимаю тебя — Виктор.

25 апреля».

Воробьев — Астафьеву:

«Милый Виктор!

В Псков еще не перебрался, дело затягивается до осени. Смутно представляю себе, что такое Вологда. Впрочем, дело ведь в нас самих, а место, как говорят, красится человеком (хотя человек пошел, прямо скажем, весьма говенный).

Посылаю тебе несколько военных и полувоенных рассказов. Может, что-нибудь отберешь.

А на дворе, брат, весна. Кричат грачи, совокупляются воробьи и собаки, пробивается трава, — все как тыщу лет назад, и ничему нет дела ни до цензуры, ни вообще до всего того, что страшно осточертело, измучило… Спасибо за письмо. Не забывай. Крепко обнимаю тебя, твой К. Воробьев.

27. Х.69».

Письмо Астафьева на открытке. Вологда, 20 декабря 1969 г.:

«Дорогой Костя!

Поздравляю тебя с Новым годом и желаю тебе, всем твоим близким, здоровья и мирной жизни. Рассказ твой прошел в сборник и даже дал название сборнику — „Дорога в отчий дом“ и, ежели Лит не залитит, к весне сборник будет у тебя. Как живешь? Переехал или нет во Псков? Пиши хоть изредка, зараза, — ленивый ты, как все курские мужики.

Обнимаю, твой — Виктор».

Воробьев — Астафьеву:

«Дорогой Виктор!

Спасибо за открытку, за рассказ. Может, немного денег пришлют? Живу в Вильнюсе, в Пскове не дали квартиру. Живу хреново: меня совсем перестали печатать. Я ожесточен, а это не помогает писать.

Юра Гончаров пытался помочь мне издаться в Воронеже, но из этого ничего не получилось. Говорят, что надо писать так, как, скажем, Кочетов. Или Бабаевский. Но это же надо уметь так писать!

Как твои дела? Все в порядке? Я что-то расхворался, расклеился.

Ну, до чего же х… жить!

В Чехословакии вышла книжка моих повестей на днях, но денег-то не получишь, вот дело-то какое.

Ну, будь жив и здоров. Желаю тебе и всем твоим домашним светлого и доброго нового года.

Обнимаю, твой К. Воробьев.

26.12.69».

Астафьев из Вологды, 19 апреля 1970 г.:

«Дорогой Костя!

С праздником тебя, с весной!

Будь здоров и пусть тебе полегче живется. Рассказ твой и многих других из сборника выбросили, зато название сборника осталось твое. Вот тебе и анекдот свежий, а ты горюешь. Я долго болел и лишь сейчас вот пришел в себя.

Твой В. Астафьев».

Воробьев — Астафьеву:

«Дорогой Виктор, привет тебе, привет!

Как поживаешь? Почто примолк? Не откажи, дружище, в совете-разъяснении такого анекдота: я попал в „Современник“ нечаянно, по просьбе В. Чалмаева дать журналу что-нибудь, поскольку оттуда был выведен Бровман и т. д. Я тогда дал „Генку“. В оскопленном виде, но с моего согласия, он был тиснут. После я послал рассказ „Чертов палец“. Рукопись завернули с яростными следами пометок-негодований на полях, вытертых, впрочем, резинкой. На том мы и расстались. Но позже А. Богданов написал мне письмо, в котором советовал не обобщать, не прерывать и т. п. Я послал рассказ „Уха без соли“, а в будущем обещал дать повесть, которую кончаю. Кажется, „Уха“ тиснута в ноябрьском номере. Соли там не осталось, но опять-таки с моего согласия. И вот я получаю перевод на 127 рублей 40 копеек. Получив такую кислую дулю, я подумал: не является ли это дипломатичным указание мне на дверь? Дескать, вышла ошибка со мной.

Может, тебе как члену редколлегии, известно что-нибудь на этот счет? Я, конечно, повесть не пошлю, но хотелось бы знать истину. Ответь, пожалуйста, что значит этот веселый юмор с сорока копейками? Это, разумеется, останется строго между нами.

Обнимаю тебя, твой К. Воробьев.

16.11.70.

P. S. Мне, конечно, следовало бы отослать эти несчастные 127 рублей назад, но это, наверное, будет выглядеть чересчур „капризно“ и мелочно. А очень хочется.