Между тем старшие дети, Сергей и Таня, постоянно просили Софью расстаться с отцом, в противном случае угрожали назначить над ней опеку. В результате скандалов с Лёвочкой случился припадок: он издавал странные, мычащие звуки, терял сознание, у него начались судороги. Софья не растерялась: положила к ногам мужа бутылки с горячей водой, на голову — компресс, подала кофе с ромом, поднесла флакон с нюхательными травами и стала молиться. Она просила Бога: «Только бы не сейчас!» Во время этой всеобщей суматохи она хотела забрать портфель с бумагами мужа, но Таня, увидев это, запротестовала, и Софья была вынуждена ретироваться. Благодаря Божьей милости муж выжил.

Несмотря на коварные замыслы своих противников, их «захват» дневников и рукописей мужа, она продолжала заниматься привычными домашними делами: разбирала письма в тетенькиной шкатулке, а также юбилейные телеграммы, чтобы отвезти их в Москву в Исторический музей, перешивала теплую фуфайку и метила гладью платки мужа, работала над корректурами уже двадцатитомного собрания его сочинений, корректурой трилогии, ездила за провизией к Елисееву, чистила кладовую, гуляла с внучкой Танюшкой, играла на фортепиано, записывала в каталоги новые книги, красила скамейки и столбы, писала свои «Записки», читала внукам свой рассказ «Скелетцы», собирала деньги за покос, делала учет проданных книг, вышивала, составляла завещание, «металась по покупкам», возилась с граммофоном, делала корзиночки из яичной скорлупы для внуков, «чинила» зубы, ездила в банк, «порола» платье, писала свой портрет и другие картины, печатала фотографии, следила за малярами, плотниками и штукатурами, ремонтировавшими дом, выслушивала донесения черкеса Ахмета, убирала кабинет и спальню мужа, пила чай на балконе.

Ела мало. Обычно в шесть вечера за обедом она съедала что- нибудь горячее. А до этого, в двенадцать часов дня она выпивала кофе с белым хлебом и кусочком сыра, и потом, уже в десять вечера, пила чай с белым хлебом и вареньем. Как любили шутить ее дети, она не ела, а клевала пишу.

В постоянных хлопотах и заботах проходил день за днем, и ей порой казалось, что она «кипела в смоле». Но не раз она «закипала» из‑за ругани, которую ей нередко доводилось слышать в свой адрес. Софья предпочитала ни перед кем ни в чем не оправдываться. Она никогда не лукавила и ни за кого не пряталась. Ей хотелось просто достойно завершить историю своей супружеской жизни, тем более что она подошла уже к ее эпилогу.

Теперь Софье была необходима уверенность в том, что она является единственной обладательницей авторского права, и поэтому она решила проконсультироваться на эту тему с опытным юристом Денисенко, мужем Лёвочкиной племянницы, которому она доверяла. Софья позвала его в свою комнату для конфиденциального разговора и показала доверенность, выданную ей в 1891 году мужем на управление его издательскими делами. Ее интересовал вопрос: может ли она возбудить преследование литератора П. А. Сергеенко, который без ее разрешения выпустил толстовские сборники и хрестоматии, нанеся ей таким образом серьезный материальный ущерб? Денисенко заверил Софью, что сочинения мужа, написанные им до 1881 года, не являются ее собственностью, а то, что она издает их только по доверенности, никак юридически не оформленной, об этом никто не знает и не догадывается. Софья слезно просила его не разглашать этот факт. После компетентной консультации юриста она решила во что бы то ни стало получить официальную доверенность от Лёвочки, по которой она могла бы с полным правом преследовать охотников до чужих денег и собственности. Но для мужа подобные просьбы были чем‑то вроде пакостной отрыжки грешной собственности, воплощавшей в себе всю мерзостность мира. Слушая его речи, Софья впадала в уныние, думая о своей грядущей нищей старости, которую ей уготовил муж. Что ж, «все печально!», как говорил в подобных случаях ее любимый Ванечка. Софья все больше свыкалась со своей одинокой жизнью (при живом‑то муже!) и все чаще оставалась наедине со своими горькими мыслями. Ее сыновья постоянно жаловались на отсутствие денег, и она была вынуждена искать средства для их безбедного существования.

Действительно, дела у них шли не так уж гладко. Андрюша с Ильей частенько обращались к ней за помощью. Андрей после развода с Ольгой отдал бывшей жене и детям свое имение, а сам жил на скромное жалованье, которого, разумеется, ему не хватало. Илья был вообще непрактичным, да и семейство у него было немалым. Софья была вынуждена им помогать, и поэтому самым решительным образом стала требовать от мужа передачи ей всех прав на его сочинения. В противном случае она грозилась принять морфий. Лёвочка, конечно, протестовал и твердил одно: он и так уже очень сильно нагрешил тем, что отдал детям свое состояние. Он был убежден, что своим поступком только всем навредил, включая дочерей. Софья же думала о том, что если не будет юридически закреплено ее право на издания мужа за ней раз и навсегда, то все сочинения перейдут в безвозмездную общественную собственность, станут достоянием не семьи, а народа. Поэтому она самым решительным образом сосредоточилась на скорейшем оформлении права наследования на свое имя. Она была убеждена, что при живых наследниках оно не может быть оформлено на абстрактного собственника и, таким образом, принадлежать всем, а не конкретному лицу.

Безусловно, в этих ненавистных хитросплетениях она усматривала интриганский почерк Лёвочкиного «друга» Черткова. Поэтому в знак протеста Софья продолжала срывать ненавистные ей фотографии своего врага, приглашала в дом священников, чтобы они отслужили в доме молебен с водосвятием для изгнания его злодейского духа. Теперь кабинет мужа был наполнен запахом ладана. Младшую дочь Сашу Софья считала предательницей. Она нередко видела ее, о чем‑то перешептывавшуюся с отцом или с оглядкой выбегавшую из его комнаты, боясь, что кто‑то подслушивает их разговоры. Софье казалось, что она окружена какой‑то «морально непроницаемой стеной», за которой должна была сидеть и томиться, словно в заточении, и принимать все это как наказание за свои грехи, как тяжкий крест, как испытание.

Она хотела знать наверняка содержание завещания, написано оно или нет. Муж, как считала Софья, должен был находиться под ее постоянным наблюдением, она не желала больше отпускать его от себя ни на шаг, пока семья не пригласит «черносотенных» врачей, чтобы завещание Лёвочки признать недействительным. Теперь она часто стояла у окна зала, зорко наблюдая за всем происходившим у въезда в усадьбу: кто приехал, а кто уехал из нее. Софья жаловалась сыновьям на мужа, и они строго расспрашивали отца, есть ли «бумага» и где она хранится.

Наконец Лёвочка решил исполнить пять условий жены, о чем уведомил ее письмом: 1) дневник решил держать у себя;

2) старые дневники нужно забрать у Черткова и хранить в банке; 3) должен дать оценку своему отношению к ней, признаться в любви к ней на протяжении всей их супружеской жизни, ни в чем не упрекнув; 4) ради нее не видеться с Чертковым; 5) она должна разрешить ему выезжать из Ясной Поляны, но только не к Черткову. Когда Софья читала это письмо, муж в это время отправлял дочь Сашу к Черткову в Телятинки за дневниками.

В присутствии Саши друзья — толстовцы очень ловко и быстро скопировали те записи Толстого из всех семи дневниковых тетрадей, которые могли бы скомпрометировать его жену. Дочь передала отцу все тетради, которые он отдал Тане, а Софья, предупрежденная сыном Львом, вырвала их из рук старшей дочери и стала читать. Зять Сухотин отобрал у нее дневник и запер в свой шкаф, с тем чтобы чуть позже отвезти его на хранение в банк. Софья возмущенно кричала, пугала принятием опиума, а муж категорично заявил ей, что уйдет из дома. После этого она успокоилась и позволила Черткову приезжать в Ясную Поляну, но вскоре изменила свое решение. Лёвочка упросил своего друга пока не приезжать, и между ними, как подметила Софья, завязалась «тайная любовная переписка». Муж робко возражал ей, но она стояла на своем, показывая ему в качестве доказательства его же дневниковую запись поры молодости: «Я никогда не был влюблен в женщин…»