Между тем лето приближалось. Муж спал, как он говорил, «одним глазом», видел корень зла в «еде послаще». А Софья не понимала, в чем заключается его система упрощения семьи, где граница того, как жить надо, чтобы зарабатывать на хлеб своим творчеством? Что и говорить, перспектива остаться без денег, да еще накануне родов, пугала ее. Поэтому Софья взяла себя в руки и обдумала всё вперед: кормить ребенка не станет, а передаст всё в руки судьбы, сама же возьмется за издательские дела, совместит в себе, таким образом, функции жены и мужа. Она была убеждена, что пользы от нее для будущего ребенка не будет никакой: она находилась не в лучшей форме, была крайне нервная и слезливая, постоянно пребывала в страхе, ожидая недовольства мужа из‑за того, что взяла кормилицу Аннушку, которая теперь жила у нее вместе со своей восьмимесячной девочкой. Если бы дорогой Лёвочка попросил ее, чтобы она сама кормила ребенка, приласкал бы при этом, то она конечно же согласилась бы кормить грудью. Но муж был чужд, как никогда. Все время пропадал на косьбе с мужиками, уходил на заре, а возвращался только к вечеру. Она его почти не видела.

Поздно вечером 17 июня 1884 года у Софьи с мужем зашел разговор о самарских лошадях. Она была не в духе, ей очень нездоровилось, и она стала упрекать его, что все его затеи, как правило, заканчиваются большими убытками. Так произошло и с лошадьми, на которых была потрачена уйма денег, а толку никакого, всех лошадей поморили. Спор вышел крайне резким. Лёвочка ушел, взяв с собой холщовый мешок, с которым обычно странствовал во время паломничества в Оптину пустынь. Софья догнала его, хотела узнать, куда он направился. «Может быть, в Америку и навсегда», — услышала она в ответ. А потом со слезами, но твердо добавил: «Не могу так больше жить дома». Софья стала умолять мужа остаться, ведь ей скоро рожать, она это чувствовала, уже начинались предродовые боли. Лёвочка был непреклонен. У нее начинались схватки. В 12 часов ночи Софья сидела на лавочке перед домом и громко плакала. Пришла акушерка, стала утешать ее, подоспел сын Лев. Они‑то и довели ее до спальни.

В пятом часу утра домашние сообщили ей, что муж вернулся и остался спать внизу. Софья вскочила и пошла к нему, уставшему и лежавшему на диване с «недобрым» лицом. Она подозревала его ревность и дурные мысли к младенцу. Софья клялась мужу, что никого, кроме него, никогда не любила, что чиста перед ним и ни в чем не виновата. Он по — прежнему оставался глухим к ее словам. После двадцатидвухлетнего супружеского согласия это был, пожалуй, самый тяжелый удар для нее.

18 июня 1884 года в 7 часов утра у Софьи родилась прекрасная девочка с темными длинными волосами и большими синими глазами. Она попросила, чтобы ребенка поскорее унесли в детскую, с глаз долой, чтобы не терзать себе сердце. Новорожденную девочку крестил Александр Михайлович Кузминский, а заочно — Александрин Толстая. Софья же тем временем вспоминала, как год тому назад, возвратившись после прогулки с князем Урусовым, она заметила около своего обеденного прибора чудную солонку из саксонского фарфора в виде маленькой голубоглазой девочки и воскликнула: «Вот бы мне такую, живую!» Через девять месяцев, день в день, у нее родилась Саша с голубыми глазами. Что это? Фантазм, оговорка или причудливое видение? А может, желание выдать грезу за действительность? Соблазн раззадорить мужа? Похоже, эти вопросы так и останутся без ответов.

Глава XX. «Я souffre‑douleur» [1]

После рождения дочки Саши Софья вновь отправилась в Москву, чтобы «угодить своим детям». А Лёвочка остался жить в Ясной Поляне, чтобы снова и снова играть в Робинзона, тратя свои драгоценные умственные силы на пустяшные дела: колку дров, шитье сапог и калош ужасающей формы, «ставленье» шипящих самоваров, питье чая с сахаром вприкуску. Теперь он совсем не пил вина, перестал есть мясо, мало курил папиросы, распрощался с «чувством охоты» и даже, как‑то во время прогулки увидев проскочившего мимо зайца, пожелал ему успеха.

Софья подбадривала мужа, занятого хозяйством, которому он отдавался сполна, рассчитав своего помощника Митрофана. Она даже сама напросилась к нему в помощницы, чтобы совместными усилиями получать большую выгоду от недоходного яснополянского имения. Весь секрет ее успеха заключался в простоте исполнения, в умении делиться с мужиком, то есть самим раздавать крестьянам все то, что они у хозяев и крали. Софья была убеждена, что только так можно выстроить цивилизованные отношения с простым народом. Этот подход к ведению хозяйства представлялся ей надежным и вполне рациональным.

Теперь жена узнавала от новых друзей мужа, Владимира Григорьевича Черткова и Павла Ивановича Бирюкова, которые одновременно являлись коллегами по издательству «Посредник», о том, как Лёвочке хорошо одному дышится в Ясной Поляне. Они утверждали, что в таком душевном состоянии его никогда раньше не видели. Подобные разговоры еще раз убеждали Софью в том, что ему без жены гораздо лучше. Муж получал огромное удовольствие от своих хозяйственных реформ, минимизировав расходы до крайних пределов. Он постоянно подсчитывал затраты, забрал себе счетную книгу, прежде хранившуюся у Митрофана, а Софья волновалась из‑за того, что муж так быстро и легко рассчитал приказчика, что она даже не могла понять, куда подевались те 100 рублей, которые она выдала Митрофану на покупки в мясной лавке у Попова. Она желала сама разобраться с этим вопросом, а заодно проверить счетную книгу, где должны были регистрироваться все расходы на провизию. Сейчас ее Лёвочка жил, как он выражался, «не по капризу», а по убеждению, которое было им выстрадано. Для него теперь все финансовые вопросы казались несущественными, излишними, ненужными. Он мечтал о том, чтобы рядом с ним находились его «братья и сестры», его единомышленники.

Однако его семья состояла не из сестер и братьев, а из жены и детей, которые должны были учиться, и о них надо было заботиться. А для этого нужны были не только совместная родительская любовь и забота, но и средства, притом немалые. Поэтому Софья не могла согласиться с мужем, что его присутствие в Москве абсолютно бесполезно. Она усматривала в этом только одно: желание самоустраниться от проблем, которые, как он выражался, «парализовывали» его и были ему «противны».

Теперь их супружеская жизнь все больше превращалась в эпистолярный роман. Она писала ему, как он говорил, «унылые» письма, из которых он узнавал все подробности ее московской жизни, сумбурной и хаотичной. Из последнего послания жены Лёвочка узнал, что она снова больна женскими болезнями и сама себя лечила от них, но ей ничто не помогало. Он просил ее обратиться к врачам, что она вскоре и сделала. Акушерка предписала ей строгую диету, постельный режим и покой и полное воздержание. Что и говорить, заключала Софья, «не береглась после родов и не поберегли, теперь и сиди». Муж, конечно, сознавал свою вину, вспоминал те июньские события, когда жена должна была родить Сашу, и он собрался от нее уйти, а потом их горячее примирение, как он поддался тогда «похоти мерзкой после Саши». А Софья в этих раскаяниях мужа чувствовала совсем иное — все напускное.

Теперь мучимая болями, она прекрасно сознавала, что ей не удалось пройти целой и невредимой через все испытания временем. Ее история любви развивалась по традиционной схеме, двигаясь от поэзии волшебных августовских «стальных» дней, проведенных с Лёвочкой перед их венчанием, к банальной прозе жизни — «вместе — врозь». Вот и теперь, будучи мужем и женой, живут отдельно, надвадома — она с детьми в Москве, а он один в Ясной Поляне. Каждый регулярно отчитывался о своих делах в письмах другому. Обычно Лёвочка отвозил свою корреспонденцию на станцию «Козловка» и по дороге успевал еще что‑то подписать и подправить, она же порой дипломатично отрывала кусок письма, в котором откровенно выговаривала ему то, что о нем думала. В своих посланиях Софья чаще всего рассказывала о «хаосе» жизни, в котором постоянно пребывала с утра до вечера, иногда не смыкала глаз из‑за бессонницы, отчего становилась «шальной», думая о том, почему им вместе — чуждо, а врозь — скучно. Она старалась как можно меньше писать мужу о наболевшем, что было у нее на сердце, чтобы не было взаимных упреков и обид. В ее письмах гораздо больше беспокойства о муже: как он ездил к колодцу за водой, взял ли с собой ведро или снова забыл, не мешали ли спать мыши, не скреблись ли они и не бегали ли по одеялу? Софья хотела, чтобы он не рисковал, не ездил по скверному санному пути, не наваливал на себя столько разной работы, чтобы он берег себя. Еще она спрашивала его в письмах, как он выпекал хлеб по методике главного вегетарианца Фрея, не рассмешил ли своей выпечкой кухарку Марью Афанасьевну, и очень просила, чтобы он не угощал этим хлебом дочерей.