— Чего там? Что стряслось-то? — спрашивал Кудрявый у всех знакомых.

Но все только растерянно смотрели на него и не отвечали. Тяжело дыша, они все протискивались вперед, как вдруг кто-то схватил за рукав Херувима и крикнул:

— Ты куда, полоумный? Или не слыхал — начальная школа рухнула!

В этот миг со стороны Монтеверде-Нуово примчались новые пожарные машины. Народ расступился. Когда сирены смолкли, стали слышны разговоры в толпе. На правом крыле школы, там, где была башенка, теперь проглядывался ее дымящийся остов; улица вокруг была засыпана известкой и обломками. Колоннада в центре совсем скрылась из виду за развалинами. На месте происшествия уже работал пожарный кран, и десятка три людей орудовали лопатами в быстро спустившихся сумерках. Вокруг школы выставили полицейские заслоны, и толпа на расстоянии следила за работой пожарных. В доме напротив уже зажглись окна; в них стояли женщины, кричали и плакали.

Марчелло привезли в больницу на скорой помощи. Он был весь в известке, словно обвалянная в муке рыба. У него нашли два сломанных ребра и поместили в палату, выходящую окнами в садик, где грелись на солнышке выздоравливающие. Соседями его оказались болтливый старый печеночник, что без устали ворчал на монахинь, и человек средних лет, по счастью молчаливый, но этого дня два спустя без всяких объяснений перевели умирать в отдельную палату в другом конце коридора. Вместо умирающего на следующее же утро привезли другого старика, который стонал и жаловался день и ночь, что донельзя раздражало соседа справа, и тот материл его почем зря. Так что скучать Марчелло не приходилось. Дни протекали в основном в ожидании приема пищи — не потому, что он был так уж голоден, а просто не мог отделаться от привычки вечно быть голодным. Лицо его светлело всякий раз, как он слышал в конце коридора грохот тележки с пищевыми бидонами. Он моментально поворачивал туда голову и, принюхавшись, безошибочно определял, что нынче будет на обед, чтобы потом, едва плеснут поварешку горячей бурды в железную миску больного с первой койки, утвердиться в своих догадках. Вся палата начинала сосредоточенно есть, отчего в белых металлических тумбочках мерно позвякивали пузырьки с лекарствами. Челюсти работали, глаза разгорались, хотя вслух больные считали своим долгом выразить недовольство пищей, привередничали и поглощали положенную им порцию с видом истинного мученичества и смирения. Марчелло, разумеется, от них не отставал, и главной темой бесед с навещавшими его родными было именно плохое качество больничного питания, как будто те не знали, чем он питается обычно. Почти все, что ему приносили из дома, оставалось несъеденным; Марчелло оправдывал это тем, что в больнице ему испортили аппетит, что монахини его невзлюбили и нарочно подсовывают самые дрянные куски. На деле же аппетита у него не было отчасти из-за того, что малейшее движение вызывало боль в сломанных ребрах, а отчасти потому что всякая еда вызывала у него отвращение, подай ему хоть блюда из лучшего ресторана, о которых он всю жизнь мечтал.

С течением дней боль в ребрах и отсутствие аппетита увеличивались. Марчелло стал бледным и тщедушным, как привидение, и еле-еле ворочался под одеялом, только глазами водил. Однако ни на боль, ни на слабость не жаловался.

Тем временем по приказу мэрии развалины вокруг школы кое-как разгребли, проход расчистили, похоронили мертвых и пристроили оставшихся без крова. Правда, пристроили относительно: десяток семей загнали в одну келью в монастыре Казалетто, остальных разбросали по пригородам — в Тораманчо или в Тибуртино, где полным-полно бараков и казарм. Недели через две жизнь на Донна Олимпия вошла в привычное русло. Молодежь ездила кутить в Рим, старики иной раз позволяли себе уговорить литр вина в местной остерии, армия шпаны вновь оккупировала дворы и пустыри.

Как-то в воскресный день отец и мать Марчелло со всем выводком отправились в больницу Сан-Камилло. Шли пешком: идти-то всего ничего, вверх до Монтеверде-Нуово, потом по кольцу вокруг Яникула и на виа Одзанам — потихоньку, по солнышку. Муж, жена, старшие дети шагали молча, свесив головы, а малышня прыгала и галдела. Гуськом они миновали подножие Монте-ди-Сплендоре, где на небольшом загаженном пустыре местные ребятишки собрались играть в мяч. Среди них были и Херувим с Оберданом. Они расселись на траве, рискуя зазеленить штаны, и свысока посматривали на остальных. Увидев проходящее семейство, Херувим толкнул Обердана в бок и во внезапном приливе чувств воскликнул:

— Слышь, чего бы и нам не проведать Марчелло?

— А пошли! Делать-то все равно не хрен, — с готовностью откликнулся Обердан, вскочил и состроил мину, присущую доброму христианину.

Пробираясь между куч мусора, они покинули пустырь и сразу же столкнулись с ватагой, спустившейся с Монте-ди-Сплендоре.

— Куда намылились? Айда с нами! — пригласили их те.

Соблазн был велик. Но Херувим удержался и серьезно ответил:

— Мы в больницу — Марчелло навестить.

— Это какого Марчелло? — спросил Волчонок.

— Портнихина сына, — пояснил его приятель.

— Иль не знаешь, он скоро Богу душу отдаст? — сказал Херувим.

— Как это? — удивился тот. — Ведь он ребро сломал, от сломанного ребра не помирают.

— А вот и помирают, — со знанием дела заявил Херувим. — Мне сестра его сказала, что ему одно ребро в печень вошло иль в селезенку, я уж не помню толком.

— Ну пошли, Херувим, — поторопил его Обердан, — а то отстанем.

— Ну бывайте, — кивнул им Волчонок, и ребята гурьбой двинулись к Донна Олимпия.

Херувим и Обердан бегом нагнали семью Марчелло, которая уже свернула на тропку, выходившую через луг прямо к площади Монтеверде-Нуово, и молча последовали за ней по безлюдным в этот воскресный полдень улицам до самых ворот больницы.

Марчелло очень им обрадовался.

— Не хотели нас пускать! — с порога объявил Херувим, все еще злясь на привратников.

Больной не преминул высказаться по этому поводу:

— Чего ты? здесь все носы задирают! А хуже всех монашки, ну чистые ведьмы!

Ему трудно было говорить — от усилия он стал белее простыни, но его это не останавливало.

— Вы Клоуна часом не встречали? — полюбопытствовал он, сверля Херувима и Обердана лихорадочно блестящими глазами.

— Да где мы его встретим? — хмыкнул Херувим, ничего не знавший про щенка.

— А вы разыщите! — настаивал Марчелло. — Да скажите, чтоб хорошенько за собакой моей смотрел. Тогда я, как выйду, еще сотню ему накину. Он знает.

— Ладно, — пообещал Херувим.

— Да помолчи ты ради Христа! — сказала мать, видя, что разговоры его утомляют.

Марчелло через силу улыбнулся.

— А не знаете, — продолжал он, не обращая внимания на отца и мать, стоящих в изножье кровати, — может, мне страховка положена?

— Какая такая страховка?

— Ну, страховка за поломанные ребра. Ты что, про страховку не слыхал?

При мысли о том, как он распорядится страховкой, Марчелло заметно повеселел, даже на щеках румянец выступил. Со своими он заранее договорился и теперь лукаво подмигнул им.

— Я себе велосипед куплю, еще получше твоего! — похвастался он перед Херувимом.

— Да иди ты! — У Херувима взлетели брови.

В этот момент старик справа завел свои жалобы, держась рукой за живот. Старик слева, который, как ни странно, до сих пор молчал, сразу словно очнулся, состроил гримасу беззубым ртом и начал его передразнивать:

— Бе-бе-бе!

Марчелло скосил глаза на приятелей, как бы спрашивая: “Видали?” и прошептал:

— Вот так все время.

У него вдруг закружилась голова, и он сам тихонько застонал. Мать подошла к нему поближе, подоткнула простыню.

— Угомонишься ты наконец?

Сестрицы Марчелло, будто по молчаливому знаку, столпились вокруг него. Младшие, которым уже надоел этот визит, прекратили возню и тоже облепили больничную койку.

— А Кудрявый что поделывает? — спросил Марчелло, как только боль немного отпустила.

— Кто его знает? — сказал Херувим. — Недели две уж не показывается.