После всего что уже было сказано в ‘Мемуарах’ мистера Синнетта по поводу оккультного феномена, который рождался в присутствии мадам Блаватской, и каким образом он присутствовал в ее жизни, все время проявляясь, сознательно и бессознательно, мне остается только добавить, что во время моего проживания в ее доме я часто была свидетельницей подобного феномена. В этой области, как и во всех других сферах жизни, главенствовать должно умение быть осмотрительным и способность оценить по достоинству то, что действительно ценно“ ^[440] .

…Помимо многих других частых свидетельств того, что Блаватская получала в своей работе помощь и руководство свыше, было и еще одно, которое время от времени попадалось мне на глаза.

Частенько на ее рабочем столе я находила листок бумаги с непонятными для меня каракулями, нарисованными красными чернилами. На вопрос, что они означают, она отвечала, что они изображают график ее работы на день. Это было еще одно дополнительное свидетельство так называемых „посланий свыше“, которые так жарко обсуждались даже в среде Теософического общества, вызывая бесконечные насмешки. „Красные и синие говорящие послания“ — так справедливо называл их Х. Это процитированное выражение из письма Блаватской, опубликованного в „Пути“. В этом же письме, относящемся к тому времени, она говорит: „Было ли это обманом? Конечно, нет. Было ли это написано и передавалось мне по частям? Никогда. Это мне сообщалось. Физический феномен передается отдельными частями с какой-то целью, но они-то, эти каракули, бессмысленные. Какой интеллектуальный смысл они несут?“

Может быть, не стоит сильно удивляться этим маленьким посланиям, учитывая всеобщее невежество в отношении возможностей физического феномена, ведь эти феномены воспринимались с подозрением. Самое большое, что можно ждать от среднего человека, мужчины или женщины, — это подозрительность и вместе с тем желание изучить и исследовать этот феномен. Но когда мы подходим к изучению поведения Е. П. Б., когда ей посылались эти знаки, мы убеждаемся в ее полнейшей искренности.

Они спускались ей, и она всегда послушно выполняла все данные ей предписания, даже когда хотела поступать иначе.

Как же часто впоследствии я сожалела о тех рукописях и моих аккуратно написанных копиях, которые она по повелению Учителя предавала огню, — они хранили информацию и комментарии и имели бы сейчас для нас бесценное значение, когда мы потеряли Учителя.

В то время, когда я снимала с них копии, по правде сказать, я очень мало что в них понимала.

Я не понимала ценности учения по сравнению с тем, как понимаю его сейчас. С тех пор я часто думаю, что меня выбрали для этой работы именно по этой причине, поскольку отдельные намеки и фрагменты, которые Блаватской даются в „Тайной доктрине“, возможно, на раннем этапе работы никому не нужно было знать, даже такому человеку, как я, — честному, но праздному.

Это правда, что многое из подлинного эзотерического учения было убрано в период создания рукописи и, как я уже сказала, большая часть ее и моих бумаг была уничтожена.

В это время я тоже не получала никаких удовлетворительных ответов на мои вопросы, и поэтому в конце концов я научилась молчать и ничего не спрашивать.

Тем, кто недавно вступил в Теософическое общество, очень трудно представить себе, как все было в то время, которое я сейчас описываю.

Тогда у начинающих теософов не было таких возможностей для изучения теории, какие есть у современных кандидатов в члены общества. Тогда не читались лекции, существовало очень мало книг. Блаватская сама была не готова для того, чтобы спокойно и по порядку изложить свое учение. Передо мной лежит ее письмо без даты, которое пришло из Эльберфельда после ее поездки в Вюрцбург. В нем она говорит, что эта ноша приводит ее в состояние отчаяния. Я приведу отрывок из этого письма.

„Вы огорчены, — пишет она, — но я абсолютно не понимаю, чего вы от меня ждете. Я никогда не обещала для У. играть роль гуру, Учителя, или профессора, или кого-либо еще, мой Учитель велел мне поехать в Эльберфельд, он сказал мне, что У. тоже поедет и мне нужно ответить на его вопросы. Я это сделала, а большего сделать не могу. Я начала читать ему кое-что из ‘Тайной доктрины’ и почувствовала, что продолжать не могу, так как он перебивал меня на каждом предложении и не просто задавал вопросы, а устраивал целые дискуссии по каждому поводу, которые длились минут по двадцать. Что касается У., то он хотел сам написать вам, и я его заставила это сделать. Я хочу вам сказать, что не в моих правилах учить кого-то. Олкотт и Джадж во всем разобрались сами. Если меня заставят кого-то обучать, это будет для меня самым большим наказанием. Читать лекции по часу или два, как это делают профессора, не для меня. Я лучше сбегу на Северный полюс и мгновенно умру. Я на это не способна, о чем знают все, кто со мной связан. До сего дня я не скажу, что собственно хотел узнать У. об оккультизме, о метафизике или о принципах теософии вообще. Если говорить о последнем, то я считаю, что он для этого совершенно не готов. Мы составили соглашение (которое М. Г. пошлет вам), и У. настаивал на том, чтобы в число подписавших это тайное соглашение вошла его жена. А теперь обнаружилось, что у него нет никакого желания в этом участвовать, а его жена вообще считает это дело греховным. Так зачем надо было все это начинать? О метафизике он мог узнать от М. (махатма Мория? — А. С.) Я сказала ему, что М. ничего не знает о наших оккультных доктринах и не сможет его обучить, но он сможет объяснить ему Бхагават-гиту лучше, чем я. Это все, что я могла ему сказать. Я чувствую себя больной и раздраженной как никогда. Работа над ‘Тайной доктриной’ остановилась, и мне потребуется месяца два, для того чтобы вернуть ту форму, какая у меня была в Вюрцбурге. Для того чтобы сесть за письменный стол, мне надо быть абсолютно спокойной, а если мне еще надо будет заниматься преподаванием, тогда придется бросить ‘Тайную доктрину’. Пусть народ выбирает, что полезнее — чтобы была написана ‘Тайная доктрина’ или чтобы я обучала У.“.

Индивидуальное обучение на раннем этапе могло осуществиться путем переписки со старыми членами общества. <…>

Тогда в самые радостные времена даже не мечтали о том, что наше общество будет иметь американское, индийское, европейское отделения, а также много других представительств почти в каждой большой стране. Нам казалось, что все, на что можно рассчитывать, это существование небольшой группы преданных последователей, честных учеников, которые поддерживали бы искры оккультного учения до последней четверти XX века, когда наступит новая фаза развития. <…> Но прошло не так много лет, и хотя они лишили нас нашего Учителя в его земном обличье, мы получили другой опыт; нас заставили осознать, как мы ошиблись в расчете, что за нашим движением стоит сила спиритизма.

С каждым днем становится все очевиднее, что теософия в ее широком понимании не является исключительной привилегией кучки избранных, а представляет собой щедрый подарок всему, что связано с гуманностью, и что она влияет на современную мысль, что она должна выжить, как мощный фактор в борьбе с пессимистическим материализмом наших дней.

Поскольку я была в самых близких отношениях с Блаватской, естественно, мне приходилось бывать и свидетельницей многих явлений, связанных с „феноменом“. Одно из них я наблюдала довольно регулярно на протяжении долгого периода времени. Оно меня очень убедило в том, что она ведьма, что ею кто-то невидимо руководит.

С самой первой ночи, которую я провела в ее комнате, и до последней я регулярно слышала равномерные постукивания по столу, раздававшиеся в непосредственной близости от нее. Они обычно раздавались начиная с десяти часов вечера и заканчивались около шести часов утра, с интервалом в десять минут. Они были резкими, отчетливыми и слышны были только в данный определенный отрезок времени. Иногда я специально клала перед собой часы, и каждый раз ровно через десять минут раздавалось регулярное постукивание. Это происходило независимо от того, спала ли в это время Блаватская или нет.