Тут я вспомнила про те обстоятельства, о которых говорила выше. С той минуты, как я положила книгу на дно чемодана, я про нее напрочь забыла. Я быстро вошла в спальню, отперла чемодан и стала шарить по дну. Я нашла ее в том самом углу, куда положила ее в Швеции, абсолютно целехонькую. Но это еще не все. Когда я вернулась в столовую с книгой, мадам Блаватская махнула рукой и закричала:

— Стойте, пока не открывайте! Теперь откройте десятую страницу и на шестнадцатой строчке найдите слова…

И она процитировала целый абзац.

Я открыла книгу, которая, не забудьте, была не печатным изданием, экземпляр которого мог быть и у мадам Блаватской, а рукописным альбомом, в котором, как я уже говорила, были записки и исследования моего друга, подобранные для меня. На данной странице и в данной строке было слово в слово то, что она цитировала.

Подавая ей книжку, я отважилась спросить, зачем она ей нужна.

— Это, — ответила она, — для „Тайной доктрины“. Это моя новая работа, которую я сейчас пишу. Учитель собирает для меня материал. Он знал, что у вас есть книга, и велел вам ее привезти, чтобы она была под рукой для справки.

Никакой работой в первый вечер мы не занимались, на следующий день я начала понимать, какой образ жизни у Блаватской и какая жизнь предстоит мне, пока я буду жить у нее.

Для того чтобы представить себе, какой образ жизни вела Блаватская в то время, достаточно описать всего лишь один день.

В 6 часов меня разбудил слуга, который вошел с чашкой кофе для мадам. Слегка освежившись, она встала, оделась и к 7 часам уже сидела за письменным столом в гостиной.

Она сказала, что это ее неизменная привычка и что завтрак будет подан к 8 часам. После завтрака она снова села за письменный стол, и начался по-настоящему трудовой день. В час был подан обед, на который я пригласила ее звонком маленького колокольчика. Иногда она приходила сразу, а иногда дверь ее комнаты часами была закрыта. Швейцарка-служанка приходила ко мне со слезами на глазах, и в голосе ее звучало недоумение, когда она спрашивала, что делать с обедом мадам, который либо остыл, либо зачерствел, либо подгорел, в общем, был совершенно испорчен. Наконец приходила Блаватская, уставшая и голодная после многочасового труда. Тогда или готовили новый обед, или посылали в гостиницу за вкусной едой.

В 7 часов она откладывала работу, и после чая мы обычно проводили время вместе. Удобно усевшись в большом кресле, Блаватская часто раскладывала пасьянс, как она говорила, для того, чтобы облегчить голову. Было похоже, что механический процесс раскладывания карт снимает с нее усталость за целый день. По вечерам она никогда не разговаривала о теософии. Умственное напряжение за день было настолько сильным, что ей необходим был отдых. Я добывала для нее как можно больше журналов и читала ей вслух статьи или отдельные выдержки, предварительно выбрав то, что, на мой взгляд, ей могло быть интересно. В девять часов она шла спать.

Перед сном она прочитывала кипу русских газет. По такому расписанию проходили все наши дни. Единственное отличие заключалось в том, что иногда дверь между кабинетом и гостиной, в которой я сидела, оставалась открытой и мы время от времени переговаривались, я писала письма, и мы обсуждали их содержание.

Посетителей было очень мало. Раз в неделю приходил врач справиться о здоровье Блаватской и обычно задерживался на час, чтобы пошептаться со мной. Иногда, но это редко, наш управляющий, еврей, рассказывал какую-нибудь смешную историю из жизни — это была хорошая разгрузка в нашей монотонной жизни, заполненной ежедневным трудом.

В это время я немного узнала о том, что собой будет представлять „Тайная доктрина“, что это будет гораздо более объемный труд, чем „Изида без покрова“, что когда он будет завершен, это будет четырехтомник, и что он даст миру наиболее полное представление об эзотерической доктрине, какое возможно на данном этапе человеческого развития.

— Это будет, конечно, очень фрагментарная работа, — сказала она. — Необходимо, чтобы остались большие пробелы, что заставит людей думать, и когда они будут готовы, откроется большее. Но это будет не раньше следующего столетия, когда люди начнут понимать и обсуждать эту книгу.

Вскоре, однако, мне было доверено сделать четыре копии рукописи Блаватской, после чего я, конечно, получила полное представление о „Доктрине“.

Раньше я не упоминала о присутствии в Вюрцбурге индуса, который на некоторое время стал главной фигурой в нашем маленьком обществе.

Однажды в Адьяре к мадам Блаватской пришел индиец, измазанный грязью, в оборванной одежде, с несчастным выражением лица. Он упал к ней в ноги и со слезами умолял его спасти. После расспросов выяснилось, что в состоянии религиозной экзальтации он убежал в джунгли с мыслью оставить общество, стать „обитателем леса“ и посвятить свою жизнь религиозному созерцанию и занятиями йогой. Там он присоединился к йогу, который взял его себе в ученики, и провел некоторое время, изучая трудную и опасную систему „хатха-йога“, основанную главным образом на физических упражнениях, направленных на развитие физической силы.

Наконец после ужасных испытаний и нечеловеческих тренировок, которым он себя подверг, он убежал от гуру. Какие обстоятельства заставили его прийти к Блаватской, осталось неясным. Но он пришел именно к ней, и она его приютила, успокоила, одела и накормила, а потом по его просьбе начала учить правильному спиритуалистическому пути развития, философии раджа-йоги.

Он клялся ей в пожизненной преданности, и, когда она уезжала из Индии в Европу, он попросил, чтобы она взяла его с собой.

Он был маленького роста, нервный, с живыми глазками. В течение первых нескольких дней моего пребывания в Вюрцбурге он постоянно заговаривал со мной, переводил истории из книги Тамилы, пересказывал разного рода потрясающие приключения, которые происходили с ним, когда он жил в лесу с учителем по хатха-йоге. Но долго в Вюрцбурге он не прожил. Мадам Гебхард прислала ему сердечное приглашение навестить ее в Эльберфельде, и однажды утром, после долгой сцены расставания с мадам Блаватской, сказав ей, что она была для него больше, чем мать, и что дни, проведенные с ней, были самыми счастливыми в его жизни, он отбыл, и я должна с сожалением сказать, навсегда. Я бы не хотела долго задерживаться на случаях, подобных этому, а их было, к сожалению, немало. Однако из всех случаев неблагодарности и предательства по отношению к Блаватской этот был для нее одним из самых болезненных [439]. Я хочу здесь рассказать о тех причинах, которые наряду с умственным и физическим истощением помешали более быстрому темпу ее работы и немало ее огорчали.

Тихая кабинетная работа, которую я пыталась описать, продолжалась недолго.

Однажды утром над нами разразилась гроза. Как-то с утренней почтой без всякого предупреждения Блаватская получила копию известного „Доклада Общества психических исследований“.

Полная неожиданность явилась для нее жестоким ударом. Я никогда не забуду тот день. Войдя в ее кабинет, я застала ее сидящей с открытой книгой в руках в состоянии полнейшего отчаяния.

— Это, — кричала она, — карма Теософического общества, и она обрушилась на меня! Я козел отпущения! Я предназначена для того, чтобы искупать все грехи общества, и теперь, когда меня держат за великого самозванца и русского шпиона, кто будет прислушиваться ко мне? Кто будет читать „Тайную доктрину“? Как мне выполнить работу Учителя? О, проклятый феномен, который я демонстрирую лишь для того, чтобы доставить удовольствие близким и тем, кто вокруг меня. Какую жуткую карму я несу! Как мне все это пережить? Если я умру, работа Учителя окажется впустую, а общество распадется.

В приступе гнева она обычно не слушала никаких доводов. Отвернувшись от меня, она сказала:

— Почему вы не уходите? Почему вы меня не оставляете? Вы баронесса, вы не можете оставаться с униженной женщиной, которую опозорили перед всем миром, на которую будут показывать пальцем как на обманщицу и самозванку. Идите, пока на вас не пала тень моего позора.