Письмо матери приклеилось к лицу Виви-Анн. Как будто она была виновата, что он не сжег его. Как будто это из-за нее лист бумаги с материнским витиеватым почерком все еще лежит на его письменном столе, и он увидит его, как только вернется домой.

Проводив Виви-Анн, Горм поспешил домой, чтобы сжечь письмо. Это принесло обычное облегчение, и он пошел в телефон-автомат позвонить Виви-Анн. Запинаясь, он поблагодарил ее за приятный вечер, но от него не укрылось, что она отвечала ему сухо и односложно. Горм положил трубку. Его охватила привычная тоска по близкому человеку, который понимал бы его без слов.

Еще было время вернуть билет и объяснить в письме, что поход с товарищами был запланирован давно и он не может приехать домой. А когда мать получит его письмо, его уже не будет дома. Но что толку? Он видел бы Хардангервидду через фильтр материнского голоса.

Утром позвонил отец и сказал, что через три дня мать будут оперировать.

— Что оперировать? — испуганно спросил Горм.

— Кишечник, — коротко ответил отец.

— А что у нее с кишечником?

— То, чего не должно быть. Все обойдется. Но она хочет, чтобы ты приехал домой.

Вот и все. Он должен ехать.

Мать лежала в кровати, подкрашенная, с уложенными волосами, в новой желтой ночной кофте. Если бы Горм не знал, что ей сделали операцию, то при взгляде на нее это ни за что не пришло бы ему в голову. Правда, она была немного бледна и под глазами темнели круги.

Отец вышел, чтобы найти вазу для принесенных ими цветов, и Горм подумал, что он никогда не видел, чтобы отец занимался чем-то подобным.

Мать протянула к нему руки, Горм нагнулся и обнял ее. Странный запах больницы ударил ему в нос, словно мать перестала быть матерью, хотя он уловил и запах ее духов.

— Как все прошло? — спросил он.

— Прекрасно, — с деланной легкостью ответила она. — Осталось только дождаться результата анализов.

— Каких анализов?

— Которые подтвердят, что это не рак. Все было не так, как следовало. Отец не должен был стоять в дверях с розами в вазе. Кровать не вязалась с матерью. Обшарпанная стена за тумбочкой, открытое окно явно давно не мыли. Горм увидел все глазами матери. Мятые занавески. Ей должны быть отвратительны эти мятые занавески, подумал он.

— При чем тут рак?

— Иногда такие боли в кишечнике свидетельствуют о раке, — сказала мать и прикрыла его руку своей.

— У тебя рак кишечника? — Горм пододвинул стул к кровати и сел.

— Не будем больше говорить об этом. Как ты поживаешь, мой дорогой?

— Я? Прекрасно. Какая часть кишечника у тебя поражена?

— Фи! Какой неделикатный вопрос! Хватит об этом. Все в порядке. Мне не следовало произносить слова «рак». Отца это тоже беспокоит. Но я только повторила то, что сказал врач. Ничего больше. У меня все в порядке. Теперь все хорошо. Давай поговорим о чем-нибудь другом.

Отец поставил вазу на тумбочку. Стебли у роз были слишком длинные. Или ваза слишком низкая. Она едва не перевернулась, поэтому отец придвинул ее к стене. И все-таки вид у нее был неустойчивый.

— Поставь, пожалуйста, вазу на окно, там розам будет светлее, — усталым голосом сказала мать.

Отец выполнил ее просьбу. Розы прислонились к оконной раме. Горм старался смотреть только на них.

— Посиди с нами, Герхард, — попросила мать.

Отец сел, не снимая плаща. Горма раздражало, что отец сидит в плаще. Он не мог припомнить, чтобы его когда-нибудь раздражало то, что отец делал или чего он не делал. Поведение отца никогда не обсуждалось. Сегодня оно раздражало Горма. Нервными движениями, не вынимая рук из карманов, отец поддернул брюки, потом поправил галстук, пригладил волосы. Украдкой бросил взгляд на часы. Наверное, отец всегда одинаково вел себя, но раньше Горм не придавал этому значения и его это не раздражало.

— Я просил Ольгу к твоему возвращению получше убрать твою комнату, — сказал отец матери.

— Это очень мило с твоей стороны, Герхард.

Мать немного подтянула перину, словно ее знобило, потом спросила:

— Мне не было письма?

— Нет. Я бы принес. А ты ждешь письма?

— Только ответа из санатория. Смогут ли они принять меня и в этом году?

Какое все серое! — думал Горм. Солнце светит сквозь серые стекла. Розы стоят на подоконнике и вот-вот перевернутся. Отец не хочет снять с себя серый плащ, мать хочет уехать на курорт. А я сам — самый серый урод в этой комнате. Я родился в серости. Кто я, почему я настолько серый, что у меня нет сил что-нибудь изменить? Если мать лежит и ждет смерти, а отец сидит в плаще, потому что должен быть сейчас в другом месте, почему я только наблюдаю за этим, не в силах шевельнуть даже пальцем?

Он быстро встал и подошел к окну.

— По-моему, надо позвонить Марианне и Эдель, — сказал он.

— О нет, не стоит. — Мать болезненно поморщилась.

— Мне же вы позвонили.

В палате воцарилось молчание. Горм не оборачивался.

— Я все время порывался это сделать, — коротко ответил отец. Этот ответ объяснил Горму, что отец не хотел ни во что вмешиваться.

— Хотите, я позвоню? — предложил Горм.

— Прекрасная мысль, — еще короче бросил отец. Не успели эти слова замереть в воздухе, как их словно и не произносили.

— Делайте как хотите, — вздохнула мать.

Через четыре дня мать вернулась домой. Походкой старой женщины она поднялась на второй этаж и почти не выходила из своей комнаты. Бабушка и тетя Клара нанесли ей короткий визит.

Горм иногда сидел у матери. Она была подтянута, как обычно, и он не видел, чтобы она плакала, но говорила она мало.

В тот день, когда она ездила на контроль, как она это называла, он заметил у нее на лице следы слез. Отец вечером остался дома и почти все время провел у нее наверху.

Эдель приехала домой из Сёрланна. Она загорела, но вид у нее был озабоченный. Такой Горм ее никогда не видел. И еще она была обижена, потому что ее так поздно известили о болезни матери. По телефону она проговорилась, что слышала о предстоящей операции, но забыла. Горм не стал напоминать ей об этом. Наутро после ее приезда, спускаясь к завтраку, Горм через открытые двери столовой услыхал разговор отца с Эдель.

— Похоже, что у мамы есть только один ребенок, Горм, — сказала Эдель. — И так было всегда.

— Не забывай, больна она, а не ты.

Горм вошел в столовую и поздоровался.

— Мы как раз говорили о тебе, — сказала Эдель.

— Я слышал.

— Как ее самочувствие? Ты видел ее сегодня? — спросила она.

— Ее только что вырвало, — ответил он и налил себе кофе. Отец быстро встал и поднялся на второй этаж.

— Этот милосердный самаритянин посещает ее? — Эдель раздавила яичную скорлупу и смяла ее в комок.

Горм не ответил. У нее были розовые, очень длинные ногти. На указательном пальце ноготь был косо обломан.

— Ты знаешь, что у нее? — Тон у Эдель был вызывающий.

— Нет. Но догадываюсь.

— Ты не ошибаешься, — ядовито сказала она.

— А тебе откуда это известно?

— Отец мне сказал. Еще вчера.

— Сказал? Тебе?

— Да.

Кожа вокруг ноздрей была у нее в черных точках. Так бывает при жирной коже, подумал Горм. У отца тоже жирная кожа. До сих пор Горм не обращал внимания, как выглядят люди с жирной кожей. Красивого в этом было мало.

— Как думаешь, это опасно? — спросила Эдель.

— Нет, если им удалось удалить всю опухоль.

Эдель продолжала мять в пальцах раздавленную яичную скорлупу.

— По-моему, это смертельно, — сказала вдруг Эдель. Горм отставил чашку и поднял глаза на сестру.

— Ты собираешься ей это сказать?

— Да, если никто другой еще не сказал.

— Хочешь быть самой смелой и отомстить ей за то, что она, по-твоему, уделяла тебе мало внимания?

Горм не понимал, как заставил себя произнести эти слова, но он только что думал об этом. Ему хотелось прибавить еще кое-что. Вроде того, что ей двадцать четыре года, а ведет она себя как тринадцатилетняя девчонка, и что у нее жирная кожа.