Петровские до сих пор ничего не понимают. Корсунские согласились пережениться! Да, согласились! Но как?.. Юз на Саше, а Марта на Кате! И в Стокгольме!! Катя с Сашей довольно долго приходили в себя. Что вы хотите, ведь у них было всего по одному диплому и они, если что и читали в подлиннике, то только русских классиков…
И давайте оставим все эти эпизоды. Зачем нам истории, которые ни к чему не привели и ничего не достигли. И, может, нам сразу перейти к той, со старым еврейским писателем, который смотрел на серые крыши и писал свои веселые рассказы.
Но кто это так правильно сказал: «Хочешь посмешить — наплачешься!»
СУЛАМИФЬ В КРАСНОЙ КОСЫНКЕ
Хорошо известно, что коммунисты умирают стоя. Менее известно, что интеллигенты умирают сидя… Впрочем, и то и другое придумано не нами…
Зингер жил на последнем этаже старого дома на Литейном, несколькими этажами выше великого русского поэта Николая Алексеевича Некрасова, который, живи Зингер лет сто назад, был бы его соседом. Хотя, вряд ли, кто бы тогда разрешил еврею Зингеру жить и работать в Санкт-Петербурге, да еще в самом его центре, совсем недалеко от царя и царицы?
А сейчас из его окон был даже виден Невский проспект, а если выйти на балкон — то и Нева. Вот что дала советская впасть трудящимся! Особенно трудящимся евреям!.. А неблагодарный Зингер собирался почему-то уезжать от нее и от того, что она дала, далеко-далеко, где никогда не бывал ни великий Николай Алексеевич, ни еще более великий Александр Сергеевич; уезжать в те края, о которых так любовно писал Михаил Юрьевич — «Расскажи мне, ветка Палестины…»
…Лестница, ведшая к Зингеру, была узкой и крутой, и Катя запыхалась, пока поднялась к нему. Такие лестницы не для интеллигентов…
Она остановилась у дверей и перевела дух. И начала повторять слова, которые должна была сейчас произнести перед старым писателем. Это всего три слова, после которых, по их предположению, старикан должен был сдаться, жениться на Кате и вывезти ее на желанную свободу.
Но как было их выговорить?.. Любить одного и признаваться в любви другому, пусть даже и писателю, пусть даже и еврею, пусть даже и отъезжающему — работа нелегкая, адская работа. Легче вкалывать в шахте, на плантациях кофе, в копях Южной Африки. И как она скажет ему эти три слова, когда даже Саше она не могла их так долго сказать, год не решалась. И только однажды, южной ночью, в Крыму, когда они купались под низкой луной, и все было нереально и сказочно, и дул теплый ветер, и упала звезда — она их сказала, под нежный шум волны…
И она поняла, что не сумеет сейчас произнести три этих простых слова… Катя отступила от дверей и начала спускаться.
И вот тут-то двери открылись, и на пороге появился сухой, чуть сгорбленный мужчина в костюме и бабочке. И в начищенных туфлях. И это несмотря на раннее утро. Глаза Зингера улыбались.
— Уж если вы взобрались на такую высь — надо входить…
Он ввел ее в большую комнату, всю увешанную портретами какой-то женщины…
— Когда с утра к вам является такая девушка, — сказал Зингер, — это верный признак, что день будет удачным… У меня есть чай и какао. Кофе у меня нет. Что вы предпочитаете?
— Виски, — неожиданно ответила Катя.
— Представьте себе, имеем! Но без содовой. Вы пьете виски с лимонадом?
— Чистый, — сказала Катя.
Зингер налил.
— Месяц назад, — проговорил он, — я провожал друга, — он зашел ко мне с этой бутылочкой. Я считаю, что у нее очень хорошее название: Белая лошадь. Это красиво… Потому что все мы немножко лошади…
Катя кивнула и залпом выпила бокал.
— У вас не найдется сигареты? Я, когда пью — всегда курю.
— Один порок порождает другой. Я, например, когда курю, начинаю думать…
— Это порок? — спросила Катя.
— Страшнейший, — ответил Зингер, — и сигареты у меня нет. Всю жизнь и курю трубку.
— Давайте трубку, — согласилась Катя. Она очень волновалась!
Если вы когда-нибудь признавались в любви, то знаете, что это такое…
— Вы любите трубку? — Зингер чуть заметно улыбнулся. — Какое дерево вы предпочитаете?
— Яблоню, — выпалила Катя.
— Из яблонь, к сожалению, трубок не делают. Я бы вам посоветовал из вишневого корня… Я люблю ее больше всего. Держите…
Катя взяла трубку и начала лихорадочно ее разжигать.
— Секундочку, секундочку, давайте сначала положим в нее табак. У меня, правда, крепкий, «капитанский», скорее для датского шкипера, но что делать. — Он любовно набил ей трубку.
— Вот теперь разжигайте.
Катя затянулась, выпустила дым прямо в лицо Зингера и, как бы скрываясь за этой дымовой завесой, выпалила:
— Я вас люблю!
И закашлялась. И долго-долго кашляла. Зингер смотрел на нее, как смотрят на мальчишку-проказника.
Катя перестала кашлять.
— Вы слышали, что я вам сказала?
— Слышал, — ответил Зингер.
— Почему же вы молчите?
— Дорогая моя, — сказал он, — вы хорошо посмотрели, кому вы это говорите?
— Да, да! Я люблю вас и хочу с вами…
— Куда? — перебил он. — Куда, девочка моя?
— В Израиль, — сказала она.
Зингер подошел к Кате и нежно провел по ее волосам.
— Волосы ее, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской…
— Что? — не поняла Катя.
— …Зубы ее, как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни… Девочка моя, — сказал он, — я не еду туда жить. Я еду прямо на кладбище. Может, я и не попаду на Масличную гору, но я хочу, чтобы кости мои лежали в родной земле… А тут является юное создание, курит трубку и признается вам в любви!..
— Я знала, — ответила она, — я знала, что у меня не получится. Поэтому я и хотела уйти.
— Перестаньте дымить, — сказал Зингер, — это не очень романтично, когда женщина курит трубку. А к признаниям я привык. И не в молодости, а в старости. С тех пор, как я подал на выезд, мне признаются любви, в среднем, раз в неделю. Согласитесь, это довольно часто для моего возраста? Другой бы потерял голову, но я берегу ее для Святой Земли… Неправда ли, это адский труд, признаваться в любви, такому как я? Какая смешная вещь — клясться мне в любви до гроба. Во-первых, что это за любовь, на несколько месяцев или даже лет; а во-вторых им так хочется за меня, как мне в родную землю.
Он засмеялся и стал набивать трубку.
— Скажите мне, девочка, почему вы хотите бежать отсюда?
Она вдруг почувствовала, что может говорить с этим человеком искренне и просто.
— Марк Аркадьевич, — сказала она, — однажды я гуляла по городу и вошла в туннель. Автомобильный туннель, каких-то метров сто… Там было много машин, и где-то в середине я почувствовала, что мне не хватает воздуха. Мне нечем было дышать. Я страшно испугалась и побежала. Я бежала, как угорелая, на свет в конце туннеля. Боже мой, как я бежала… И потом долго не могла отдышаться. У меня сейчас такое чувство, что я посреди туннеля, в котором не видно конца…
Она отпила виски. Зингер долго смотрел в окно, на Литейный и на кусочек Невского, и на громыхающий трамвай, и на очередь за лимонами, а потом просто сказал:
— Хорошо, — сказал он, — раз уж вы меня так любите — хорошо. Я согласен. И мы с вами, невеста моя, пойдем в ЗАГС…
Катя вскочила и поцеловала Зингера.
— Только без этого, — буркнул он, — давайте без объятий. Приготовьте все документы, и завтра я вас жду у себя.
— Завтра? — переспросила Катя. — Простите, но завтра я не могу.
— Почему?
— Я сначала должна развестись…
— Вы замужем?!
— Да, — ответила Катя.
— И вы его любите?
— Да.
— И он остается?
— П-пока, ненадолго. Он не нашел себе еще невесты, понимаете? Но он найдет, он…
— Девочка моя, — перебил ее Зингер, — не расставайтесь! — Глаза его вдруг запылали: — Не расставайтесь, заклинаю вас! Только вместе. Вместе! А не можете вместе — так вместе здесь! В туннеле! Скажите мне, что вам свобода без него? Что вам радость без него, чей стан подобен серне или молодому оленю на горах бальзамических? Ерунда!!! Это я говорю вам, потому что я бродил уже по этим горам, я шагал уже по земле ханаанской и дышал воздухом пророков, но не было мне покоя, потому что она была здесь. Здесь!