– А-а-а-и!.. – вдруг резко, со всхлипом, даже не вскрикнул, а взвизгнул Доркон и отпустил Катины руки…
И в то же мгновение Катя увидела, что на правом предплечье Доркона, вцепившись в него мертвой хваткой, висит Камо. Катя отскочила в сторону и приказала: «Камо, ко мне!»
Камо разжал пасть, шлепнулся на землю и подбежал к Кате. Он часто и тяжело дышал, длинный язык вываливался из пасти, а бешеный белый огонь, который выплескивали его глаза, казалось, мог расплавить и кирпич.
Доркон мгновенно протрезвел от боли и, боясь позора, молча бросился бежать, прижимая левой рукой правую…
На следующий день Доркон приехал в гимназию и просил у Кати прощения. Но Катя и сама чувствовала себя виноватой – видела же, что уже в ресторане он потерял над собой контроль, нужно было просто вызвать такси и отправить его домой. А она этого не сделала и теперь догадывалась почему.
Те видения, которые всплыли в ее сознании из ночных грез в момент нападения Доркона, явно пришли из других ветвей альтерверса, о котором ей говорил Мотя. И в этих ветвях, как теперь стало ей ясно, она вовсе не была такой целомудренной и стыдливой, как в этой своей жизни. А потому винить в произошедшем только Доркона было бы просто несправедливо – она сама провоцировала его и хотела, пусть и неясно, «не нарочно», и этой грубости, и этой ласки.
Но ничего этого она не открыла Доркону, а только поцеловала его в щеку, погладила по правой руке и сказала, что это и прощальный и прощенный ее поцелуй.
Пораженный Доркон посмотрел на нее с восхищенной тоской и вдруг сказал:
– Я знаю, что теперь мы разойдемся «как в море корабли». И потому я хочу, чтобы ты была счастлива и у вас с Мотей все было хорошо. И не просто хочу, но знаю, что для этого нужно сделать. Чтобы Моте в вашем консульстве в Америке действительно помогли, ты должна рассказать все о себе и о нем одному человеку, который здесь и сейчас представляет ту силу, которая у вас является властью. А уж сколь велика эта сила, я узнал еще на втором курсе нашей родной «педагожки»… Вот номер телефона, по которому ты должна ему позвонить. Но только не говори, что узнала о нем от меня.
Катя хотела еще раз поцеловать Доркона, но он отстранился, встал и ушел, сказав на прощанье:
– Ты уже поцеловала меня, и этого довольно. А умру – слезу пролей…
Катя тут же позвонила и встретилась… с коммерческим директором того турагентства, в котором она подрабатывала! Вот уж воистину, «когда на клетке слона ты видишь надпись “буйвол” – не верь глазам своим»…
Сначала он слушал ее рассеянно и несколько раз пытался узнать, кто дал ей этот его телефон, но, услышав, что Мотя когда-то работал в Димоне на текстильной фабрике, он дослушал Катю внимательно и твердо сказал: «Все теперь у вас будет хорошо!»
…А много позже, уже в Москве, Катя узнала, что Доркон вскоре после ее отъезда был уволен из департамента образования митиленского муниципалитета и погиб от рук каких-то пьяных хулиганов при «не вполне ясных обстоятельствах».
Конечно, она рассказала Моте о том, что умер Доркон; только, застыдясь, о своем поцелуе ничего не сказала; и решили они почтить своего благодетеля – назвать в его честь своего первенца, когда придет тому время.
И вспомнила Катя последние слова Доркона, и поняла, что знал он уже тогда, чем обернется для него самого спасение их с Мотей счастья, и заплакала горько…
Глава VII Обустройство в России и сотрудничество со Стерном
Это все выдумки. Так вот вдруг придет в голову,
и начнет рассказывать… Я и знаю, что он шутит,
а все-таки неприятно слушать.
Вот эдакое он всегда говорит, иной раз слушаешь,
слушаешь, да и страшно станет.
Н.В. Гоголь
На регистрации в аэропорту Сан-Антонио, из которого Мотя вылетал в Нью-Йорк, чтобы пересесть на рейсовый самолет «Аэрофлота» до Москвы, он неожиданно для себя встретился с мисс Ли Кэни, которая, как оказалось, случайно летела тем же рейсом. У нее в Нью-Йорке жила мать, и она ехала к ней на день рождения.
В самолете мисс Ли рассказала Моте историю своей жизни – как ее родители бежали из Китая, их родного города Кай-фын-фу, того самого, где сохранились древние рукописи с отрывками о приходе Христа, которые были вырезаны из Торы, распространенной в Европе раввинами талмудической эры. В XIX веке эти Свитки Закона и другие еврейские манускрипты были проданы протестантским миссионерам.
Родители спасались от ужасов «культурной революции» Мао Цзедуна, а она родилась уже здесь, в Америке. Вспоминала она, как было трудно, как вначале не хватало денег на учебу, и она даже хотела бросить ее.
Но однажды она услышала, что «Американские университеты – это то место, где российские евреи преподают математику китайцам». И она твердо решила стать математиком, чтобы преподавать теорию вероятностей тем, кто еще не понял, что в нашем невероятном мире все возможно…
В аэропорту Нью-Йорка они расстались, хотя мисс Ли и предлагала Моте задержаться на денек, чтобы с ее помощью осмотреть перед отъездом этот мировой город. Мотя чуть было не поддался этому соблазну, но вовремя вспомнил Катин звонок в университетский кампус…
В Москве Мотю встретили. Стоял декабрьский мороз и дубленка с норковой шапкой, которые ему надели прямо у трапа самолета, оказались совсем не лишними. До тех пор Мотя не знал холодов ниже минус десяти. А тут было под тридцать!
Но кто и почему прислал за ним машину, куда она отвезла Мотю, где он исчез и чем был занят почти месяц, прежде, чем им с Катей сыграли марш Мендельсона во Дворце Бракосочетаний подмосковного города Дзержинский, Мотя впоследствии никогда не вспоминал и никому не рассказывал.
А вот о свадьбе в роскошном Дворце, который гостеприимно раскрыл перед ними свои двери на Томилинской улице в доме 14/А, что в центре треугольника, образованного улицами Лесной, Лермонтовской и Дзержинского, говорил много и охотно. И вспоминал при этом, как один из женихов, дожидавшихся своей очереди поставить штамп в паспорте, читал своей невесте стихи Татьяны Киркоян:
И дорогой любви мы с тобою вдвоем
Не идем, а парим над землею,
Вместе мы до конца эту песню споем,
Как не спели бы Дафнис и Хлоя.
«Не хватало только детского хора из гимназии для девочек-сирот моливосского приюта жертв межнациональных конфликтов», – непременно добавлял он, вспоминая эту сцену…
Только однажды, много лет спустя, кое-что об этом самом холодном декабре в своей жизни, он рассказал Камо. А случилось это вот при каких обстоятельствах.
Чудесным майским вечером Мотя и Катя с Камо гуляли недалеко от своего дома. Была пора соловьиного пения, известная тем, что в это время даже пень «березкой снова стать мечтает». Над лесом звучал весенний хор, в котором, согласно закону Менделя, сливались воедино все соловьиные голоса – от дисканта до сопрано. Мотя не был пнем, и, когда они свернули с улицы налево, на лесную тропинку, он нежно обнял Катю.
Увидев это, один из охранников, «сберегавших покой» жителей элитного поселка «Сосновка», сказал своему напарнику:
– Глянь, Вован, как этот жидяра нашу девку оприходовал!
Вован повернул голову и лениво спросил:
– Где?
– Да вон, у кусточков! – сказал охранник и протянул руку в нужном направлении.
На его несчастье это услышал чуть отставший от Моти и Кати Камо.
Прыжок, щелчок челюстей, хруст костей прокушенной ладони, истошный вопль охранника и яростный крик Моти:
– Камо, ко мне!
Слушался Камо беспрекословно, и это спасло его – охрана не решилась стрелять в направлении убегающего Камо, поскольку на линии огня были люди – Мотя и Катя.
Разумеется, с помощью изрядного количества зеленых бумажек, обладающих, как известно, универсальным терапевтическим действием, возникший было конфликт был улажен.
А когда дома Камо, виновато виляя хвостом, объяснил-таки Моте причину своей агрессивности (это потребовало довольно длинной беседы, в ходе которой Мотя задавал вопросы, на которые Камо отвечал «Да!» или «Нет!» соответствующими кивками своей ушастой головы), Мотя, отправив Катю спать и оставшись с Камо «с глазу на глаз», сказал: