должны были быть устранены. Кольцо вокруг Заболоцкого неумолимо сжималось, пока 19 марта 1938 года поэта не арестовали, пропустив для начала через так называемый «конвейер», когда следователи на допросах, сменяя один другого, день и ночь избивали и запугивали арестованных, чтобы добиться от них нужных показаний. Сам Заболоцкий в своей жалобе в НКВД в 1944 году описал эффект этого «конвейера» так: «...оглушенный дикой расправой, без пищи и без сна, под непрерывным потоком угроз и издевательств, на четвертые сутки я потерял ясность рассудка, позабыл свое имя, перестал понимать, что творится вокруг меня, и постепенно пришел в то состояние невменяемости, при котором человек не может отвечать за свои поступки. Помню, что все остатки своих сил духовных я собрал на то, чтобы не подписать лжи, не наклеветать на себя и людей». Но следователей не беспокоило, что Заболоцкий, несмотря на побои, не признал себя виновным в написании «антисоветских произведений, использованных троцкистско-правой организацией в своей контрреволюционной агитации». Поэта отправили в исправитедьно-трудовой лагерь на Дальний Восток. Когда Заболоцкого доставили туда в замороженной теплушке, забитой десятками заключенных, другого поэта, Мандельштама, осужденного, как и Заболоцкий, на пять лет лагерей, уже не было в живых. В лагере Заболоцкого отправили на лесоповал, где изможденных людей (на обед давали 30 граммов хлеба и черпак жидкой баланды) заставляли вкалывать до изнеможения, и, как вспоминал поэт, «стоит присесть на минуту, тут же на тебя спускают овчарку». В заключении перед Заболоцким возник один из жестоких парадоксов сталинской эпохи. На изнурительных допросах в Ленинграде следователи выбивали из Заболоцкого признание в том, что вожаком контрреволюционной организации, к которой он якобы принадлежит, является видный поэт Николай Тихонов, член авангардной литературной группировки «Серапионовы братья». Заболоцкий это, собрав последние силы, категорически отрицал, но был уверен, что Тихонова тем не менее тоже посадят. В лагере Заболоцкий узнал, что Тихонова не только не аресто-нали, но, напротив, в начале 1939 года тот получил самую высшую по тем временам советскую награду - орден Ленина. Так случилось, по-видимому, потому, что в 1937 году в Большом театре, на торжественном заседании, посвященном 100-летию со дня смерти Пушкина, где присутствовал сам Сталин, Тихонов, одним недоброжелателем прозванный «деревянным солдатиком», произнес пламенную речь, и которой, как вспоминали очевидцы, «говорилось о Пушкине, по превозносился Сталин». Вождю речь понравилась, и это стало падежным щитом для «солдатика» Тихонова. Трагическая ирония заключалась в том, что в это же самое время ленинградская секретная полиция продолжала - непонятно, с каким-то дьявольским умыслом или по обыкновенной бюрократической инерции - раскручивать мифическое «дело о контрреволюционной организации во главе с Тихоновым»; из арестованных по лому делу с пристрастием выбивали компромат на Тихонова, и некоторых - среди них поэтов Бенедикта Лившица и Бориса Корнилова, автора текста популярной песни Дмитрия Шостаковича «Нас утро встречает прохладой» (из кинофильма «Встречный»), - в 1938 году расстреляли. Когда я, жадно интересовавшийся поэзией подросток, i питался в 1959 году расспросить седовласого, вальяжного Тихонова о судьбе Лившица и Корнилова, за пару лет до этого посмертно реабилитированных, он снисходительно ушел от ответа. Тихонов продолжал шествовать от одной официальной почести к другой - правда, стихи он, некогда талантливый поэт, которого такой придирчивый критик, как Юрий Тынянов, ставил рядом с Пастернаком, писал все более слабые, пока не превратился в чисто церемониальную фигуру. Про Тихонова говорили, что над его столом до самой смерти 82-летнего поэта в 1979 году висел портрет Сталина. Заболоцкому повезло, он в лагере выжил. Его друзьям-дадаистам по труппе ОБЭРИУ выпала более горькая доля. Великие абсурдистские поэты Даниил Хармс и Александр Введенский погибли в заключении, а блестящего пересмешника, красавца Николая Олейникова, которому тоже «шили» участие в «группе Тихонова», расстреляли.

Г Л А В А 5

Современные неославянофилы убеждены, что Сталин относился к русскому крестьянству с иррациональной враждебностью и, соответственно, с особенной жестокостью расправился именно с крестьянскими поэтами и писателями. Логичнее предположить, что Сталин, будучи политиком par excellence, всякий раз обрушивался, со всей присущей ему исключительной безжалостностью, па

HLIUrn« 1-yiLNUKI 14. У Л t· I У Г Ы Л Л b Е К. ЛI

\

J

^

тот социальный слой, который в данный момент представлялся ему наиболее опасным. Вместе с данным социальным слоем репрессиям подвергались и его идеологи и культурные лидеры. В одной ситуации это могли быть крестьянские поэты Клюев, Клычков и Васильев, в другой - городские «западники» Мандельштам, Заболоцкий, Введенский и Хармс. Хотя Сталин никогда не заканчивал высшего учебного заведения (за революционные настроения его в 1899 году исключили из Тифлисской духовной семинарии), он много читал (как вспоминают, до четырехсот страниц в день) и живо интересовался вопросами культуры. Но как и другие большевистские вожди, на практике Сталин разрешал эти вопросы, в основном ориентируясь на политическую конъюнктуру. По мере того как эволюционировали политические воззрения Сталина, менялись и его культурные позиции. После смерти Ленина негромкий глухой голос Сталина (говорившего по-русски медленно и правильно, но с сильным грузинским акцентом, усиливавшимся, когда он волновался) при обсуждении культурных проблем постепенно становился все более уверенным. Об этом мы можем судить по рассекреченным в последние годы документам заседаний Политбюро ЦК большевистской партии. Поначалу при дебатах на культурные темы фамилия Сталина почти не упоминается - в частности, он, по-видимому, не участвовал активно в подготовке упоминавшегося ранее беспрецедентного по своему сравнительному либерализму постановления Политбюро «О политике партии в области художественной литературы» 1925 года; этим занимались Бухарин, Троцкий, Луначарский. (Правда, в том же 1925 году Сталин уже представлял на заседаниях Политбюро свои соображения по литературным делам.) Но когда в 1926 году на Политбюро обсуждалось возможное возвращение в Советский Союз осевшего в Финляндии эмигранта художника Ильи Репина, патриарха реалистического направления, ТО делавший об этом доклад любитель культуры нарком по военным и морским делам Климент Ворошилов (недавно сменивший на этом посту опального Троцкого) счел необходимым обратиться заранее именно к Сталину: «Имея твое мнение на этот счет, легче и скорее решить это дело в Политбюро». Вождь одобрял инициативу преданного ему Ворошилова: «Клим! Я думаю, что Соввласть должна поддержать Репина всемерно. Привет. И. Сталин». Престарелый художник возвращаться в Сойотский .Союз все же побоялся и в

\9М)

году умер в финском поселке Куоккала в 40 километрах от Ленинграда. Сталин, как это теперь стало известно, принимал руководящее участие в разработке в 1927-1929 годах серии сложных, иногда противоречивых решений Политбюро и других официальных инстанций о допуске на сцену пьес Михаила Булгакова «Дни Турбиных», «Зой к и на квартира» и «Бег». Направляющая рука вождя также ощущалась в развернутой в 1929 году бешеной травле независимых авторов Евгения Замятина и Бориса Пильняка: первый осмелился опубликовать свой антиутопический роман «Мы» в пражском эмигрантском журнале, второй - повесть «Красное дерево» в берлинском эмигрантском издательстве. На авансцену культурной жизни невысокий рябой Сталин выходил .достаточно осторожно (это качество было вообще одной из главных примет его политического стиля), взвешивая каждое свое слово. В этом плане рубежным является 1929 год, окрещенный Сталиным годом «Великого перелома», когда вождь впервые выступил как культурный арбитр, написав два преданных тогда же огласке письма: одно было адресовано руководителям Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП), наиболее могущественной и поддерживавшейся режимом литературной организации той эпохи, второе - ответ на жалобу «пролетарского» драматурга Владимира Билль-Белоцерковского на этот самый РАПП. В обоих письмах Сталин призывает к сдержанности на «литературном фронте», тем самым вроде бы подтверждая актуальность либерального постановления Политбюро от 1925 года, на дезавуировании которого настаивал в это время РАПП. Сталин выразил недовольство чрезмерно агрессивной, по его мнению, тактикой РАППа: «Кому нужна теперь «полемика» вроде той, которая напоминает в основном пустую перебранку: «Ах ты, паскуда!» - «От паскуды слышу»?..