— Разумеется.

— Почему же в таком случае, когда дело доходит до битвы между людьми, один или второй участник сражения должен быть как бы не вполне человеком? Вам не кажется, что «воинствующий энтузиазм», как вы его называете, мог развиваться как защитная реакция против диких зверей?

— Возможно, — ответил он задумчиво. — Вполне возможно. Прежде чем пойти на льва, масаи в Кении совершенно искусственно вызывают у себя боевое воодушевление, вроде того, как нацисты подстегивали себя задорными маршами… Да. Может быть, изначально человек готовился воевать против диких зверей. Шимпанзе при виде леопарда бесподобно проделывают демонстрацию своей коллективной агрессии.

— Но разве, — настаивал я, — мы не смешиваем здесь два понятия — «агрессии» и «защиты»? Разве мы не имеем дела с двумя совершенно самостоятельными механизмами? С одной стороны, есть «агрессивные» ритуалы, которыми, в случае человека, служат обмен дарами, заключение мирных договоров и родственные соглашения. С другой стороны, есть «защита», направленная, несомненно, против Зверя?

Всякая военная пропаганда, продолжал я, исходит из того, что вы должны низвести врага до ранга какого-то зверья, отвратительных и вероломных существ, иначе говоря, разжаловать его в нелюди. Либо ваши бойцы должны превратиться в суррогатных зверей — тогда люди должны сделаться их законной добычей.

Лоренц подергал себя за бороду, оглядел меня испытующим взглядом и сказал — в шутку или всерьез, я так и не понял:

— Вы только что высказали совершенно свежую идею.

32

Однажды утром, когда я завтракал с Рольфом и Уэнди, мы увидели высокую фигуру человека без рубашки, который направлялся к нам танцующей походкой.

— Какая честь для нас, — сказал Рольф. — Кларенс Большая Ступня. Председатель Калленского совета.

Человек оказался очень темнокожим и каким-то грушеобразным, и ступни у него были действительно чудовищного размера. Я уступил ему свой стул. Состроив гримасу, он сел.

— Ну, как дела? — спросил Рольф.

Отлично, — ответил Кларенс.

— Это хорошо.

— В Канберре подтвердили бюджет, — сообщил Кларенс невыразительным, равнодушным тоном.

— Да?

— Ага. Теперь у нас есть самолет.

Вот уже два года Калленский совет «выбивал» себе самолет.

— Ага, — повторил Кларенс. — Теперь у нас есть самолет. Я подумал — надо тебе сказать. — Спасибо, Кларенс.

— Я подумал — поеду-ка в Канберру в четверг. Я подумал — вернусь сюда на самолете.

— Давай, — сказал Рольф.

Кларенс поднялся и уже собрался уходить, как вдруг Рольф окликнул его:

— Кларенс!

— А?

— Кларенс, а что ты сделал с грейдером?

— С каким еще грейдером?

— С грейдером из Попанджи.

— Не знаю я ни про какой грейдер из Попанджи.

— Знаешь, знаешь, — сказал Рольф. — Тот грейдер, который тебе Ред Лосон одолжил.

— Когда?

— В прошлом году, — сказал Рольф. — Ты с товарищами еще поехал на охоту на этом грейдере. Помнишь?

— Нет.

— Ладно. Ред скоро наведается сюда за этим грейдером. Советую тебе найти его, Кларенс. Иначе его стоимость вычтут из стоимости самолета.

— Знать не знаю ни про какой грейдер, — сердито хмыкнул Кларенс и затопал прочь.

Я поглядел на Уэнди. Она изо всех сил сдерживала смех.

— Этот самолет, — повернулся ко мне Рольф, — еще доставит нам хлопот.

Одно дело было подарить самолет, и совсем другое — оплачивать уход и наблюдение за ним. Калленской общине казалось совершенно бессмысленным делом иметь самолет, если только самолет не будет находиться у них прямо здесь. А это значило, что пилот, получающий зарплату, должен жить здесь, в Каллене. Еще это значило, что нужно строить ангар, в который не смогут проникнуть дети.

В поселении Амадеус, продолжал Рольф, пилот был милым пареньком, которому нравилось катать ребятишек, вылетая на короткие прогулки. И эти ребятишки, лет восьми-десяти, очень быстро освоились с блоком управления самолета. Они подглядели, куда он прячет ключи — в запирающийся ящик у себя в караване, — и умудрились стащить их, пока он дремал.

— Проснувшись, — сказал Рольф, — он увидел, как самолет мчится по взлетной полосе.

— Они взлетели?

— Не совсем, — сказал он. — Чуть приподнялись над полосой и приземлились в кусты. Самолету была почти крышка.

Стояло раннее утро, было еще прохладно и ясно.

— Я решил сегодня отправиться на прогулку, — сказал я.

Мы со дня на день ожидали возвращения Аркадия, и каждое утро, работая у себя в караване, я обещал себе взобраться на гору Либлер.

— Бери с собой воду, — сказал Рольф. — Бери в три раза больше, чем тебе покажется нужным.

Я показал ему, какой примерно наметил маршрут.

— Не беспокойся, — сказал Рольф. — У нас тут есть люди, которые за пару часов тебя отыщут, если что. Но воду бери обязательно.

Я наполнил свою флягу для воды, еще две бутылки засунул в рюкзак и пустился в путь. На окраине поселения я прошел мимо женской сумочки, свисавшей с ветки дерева.

Я прошел по плато из песчаных холмов и осыпающихся красных скал, рассеченных узкими глубокими ущельями, перебираться через которые было очень трудно. Кустарники здесь были выжжены, чтобы легче было преследовать дичь, и из-под обгорелых пеньков уже пробивались свежие зеленые ростки.

Я карабкался все выше и выше, а потом, оглянувшись посмотреть сверху на равнину, я вдруг понял, почему аборигены так любят изображать свою землю «пуантилистскими» точками. Эта земля и вправду состоит из точек. Белыми точками служат пятнышки спинифекса; синеватые точки — это эвкалипты, а лимонно-зеленые точки — какая-то еще разновидность растущей пучками травы. А еще я понял — лучше, чем когда-либо раньше, — что имел в виду Лоренс, когда говорил об «особенной, затерянной и утомленной отрешенности Австралии».

Откуда-то показался и поскакал вниз с горы валлаби. Потом я заметил на другой стороне ущелья что-то крупное, шевелившееся в тени дерева. Вначале я принял это существо за большого красного кенгуру, но потом понял, что то был человек.

Я вскарабкался на ту сторону и увидел старика Алекса, совершенно голого. Его копья лежали на земле, рядом с бархатным пальто, скатанным в комок. Я кивнул, и он мне кивнул.

— Добрый день, — поздоровался я. — Что вас сюда привело?

Тот улыбнулся, стесняясь своей наготы, и, едва разлепив губы, проговорил:

— Хожу пешком по всему миру, все время.

Я оставил старика в его мечтательном состоянии и пошел дальше. Заросли колючек делались все гуще. Временами я уже отчаивался найти выход из этого колючего лабиринта, но тропа неизменно находилась, будто меня вела нить Ариадны.

Потом я поддался искушению — искушению вроде того, когда тянет погладить ежа, — положить руку на заросли колючек: и, не успел я ахнуть, в ладонь мне вонзились колючки на целый дюйм или даже глубже. Вытаскивая занозы, я вспомнил слова Аркадия: «В Австралии все колючее. Даже у варана полный рот колючек».

Я взобрался по осыпи эскарпа вверх и оказался на остром, как нож, гребне горы. Он и в самом деле выглядел как хвост ящерицы-перенти. Дальше простиралось плоскогорье с редкими деревцами, которые росли вдоль сухого русла реки. Деревья эти стояли голыми. У них была мятая серая кора и крошечные красные цветки, которые падали на землю, будто капли крови.

Я сел, совершенно изможденный, в полутени одного из этих деревьев. Жара была адская.

Неподалеку два самца серого сорокопута, черно-белые, как сороки, антифонально перекликались через овраг. Одна птица вертикально поднимала клюв и испускала три долгих ухающих звука, за которыми следовали три восходящих коротких. Затем этот рефрен подхватывал соперник и повторял все с начала.

— Как просто! — сказал я сам себе. — Сидят у границы и обмениваются зовами.

Я лежал распластавшись вдоль ствола дерева, свесив ногу над краем насыпи, и жадно пил из фляги. Теперь я понял, что имел в виду Рольф, говоря об обезвоживании. Лезть на эту гору было безумием. Мне придется возвращаться тем же путем, каким я пришел.