Они поднялись в воздух, вылетев из долины как раз перед тем, как сюда пришла гроза.

— Ну, — сказал Рольф, — и каково это — застрять здесь в моем обществе?

— Ничего, выживу.

Пообедали мы пивом и сэндвичем с салями. От пива меня потянуло в сон, и я проспал до четырех часов. Проснувшись, я начал переоборудовать караван в рабочий кабинет.

Письменный стол я соорудил из фанерной доски, положив ее поверх второй койки. Нашелся даже офисный стул на колесиках. Я поставил карандаши в стакан, а рядом положил свой швейцарский армейский нож. Вытащил чистые блокноты и с той маниакальной аккуратностью, которая обычно сопутствует началу долгожданного дела, разложил в три аккуратные стопки свои «парижские» записные книжки.

Во Франции эти записные книжки называются carnets moleskines ^[15]: «moleskine» ^[16]в данном случае означает черный клеенчатый переплет. Всякий раз, бывая в Париже, я заходил пополнить свой запас блокнотов в papeterie ^[17]на рю дел'Ансьен Комеди. Страницы были квадратными; форзацы скреплялись пластичной лентой. Я пронумеровал их по порядку. На первой странице я надписал свое имя и адрес, с обещанием вознаграждения нашедшему. Потерять паспорт — полбеды; потерять записную книжку — катастрофа.

За двадцать с лишним лет странствий я потерял только две записные книжки. Одна пропала в афганском автобусе. Вторую стащила бразильская тайная полиция, которая в порыве ясновидения усмотрела в некоторых моих строках — о ранах барочного Христа — зашифрованное сообщение об пытках, которым подвергают в Бразилии политических узников.

За несколько месяцев до того, как я отправился в Австралию, владелица той papeterie сообщила, что раздобыть vrai moleskine ^[18]становится все труднее и труднее. Остался лишь один поставщик — маленькая семейная фабрика в Туре. Но они очень медленно отвечают на письма.

— Я бы заказал сотню штук, — сказал я мадам. — Сотни мне хватит до конца жизни.

Она обещала позвонить в Тур в тот же день, после обеда. В обеденные часы меня ждало отрезвление. Метрдотель и «Брассери Липп» больше не узнавал меня: «Non, Monsieur, il n'у a pas de place» ^[19]. В пять часов, как мы уговорились, я снова зашел к мадам. Фабрикант давно умер. Его наследники продали фабрику. Мадам сняла очки и с почти траурным видом изрекла: «Le vrai moleskine n'est plus» ^[20].

У меня было предчувствие, что «дорожный» этап моей жизни подходит к концу. Я почувствовал, что, прежде чем на меня накатится недомогание оседлого существования, я должен заново пролистать свои старые записные книжки. Я должен набросать на бумаге краткое изложение тех мыслей, цитат и встреч, которые развлекали и навязчиво преследовали меня в продолжение долгого времени; я надеялся, что они прольют свет на то, что оставалось для меня вопросом из вопросов — на природу человеческой неугомонности.

Паскаль в одной из своих наиболее мрачных pensees ^[21]высказал мнение, что все наши невзгоды происходят по одной единственной причине: из-за нашей неспособности спокойно сидеть у себя в комнате.

Отчего, спрашивал он, человек, у которого есть все необходимое для безбедной жизни, должен устремляться в какие-то долгие заморские странствия? Отчего он рвется в чужие города? Или на поиски перечных зерен? Или на войну — сокрушать черепа?

Далее, поразмыслив и найдя причину наших бед, он вознамерился докопаться до более глубокого основания — и нашел прекрасное основание: а именно, врожденное злосчастье нашего слабого бренного состояния. А оно настолько злосчастной что, стоит нам всерьез над ним задуматься, как уже ничто не силах нас утешить.

И единственное, что может облегчить наше отчаяние, — это «развлечение» (divertissement); оно же одновременно и является худшей из наших напастей, ибо в стремлении развлечься мы перестаем задумываться о самих себе и постепенно навлекаем на себя гибель.

А может быть, размышлял я, наша потребность в развлечении, наша одержимость новизной, является по сути инстинктивным побуждением к миграции, сродни инстинкту, просыпающемуся по осени у птиц?

Все Великие Учителя учили, что Человек от века был скитальцем «в нагой раскаленной пустыне» мира (это слова Великого Инквизитора у Достоевского), и что, дабы вернуться к своей исконной человеческой природе, он должен стряхнуть оковы привязанностей и выйти на дорогу.

Две мои последние записные книжки были сплошь испещрены заметками, которые я делал в Южной Африке, где пытался самолично раздобыть свидетельства о происхождении нашего вида. То, что я узнал там — как и то, что я узнал теперь о Песенных тропах, похоже, подтверждало догадку, с которой я так долго носился: естественный отбор готовил нас — если рассматривать человеческий организм целиком, от строения мозговых клеток до устройства больших пальцев на ногах — к существованию в условиях пеших сезонных перемещений по раскаленной земле, поросшей колючими кустарниками, или по пустыне.

Если это действительно так; если пустыня — наш «дом»; если наши инстинкты закладывались в пустыне, для того чтобы переживать ее суровые условия, — тогда совсем нетрудно понять, отчего зеленые пастбища гнетут нас; отчего обладание имуществом изнуряет нас; и отчего воображаемому человеку Паскаля казалось тюрьмой его уютное жилище.

Из записных книжек

Наше естество заключается в движении;

полный покой — это смерть.

Паскаль, «Мысли»

Упражнение в Великой Болезни;

боязнь своего дома.

Бодлер, «Дневники»

Самые убедительные описания неугомонности часто создавали люди, которые по той или иной причине сами вели неподвижный образ жизни: Паскаль — из-за желудочных болей и мигреней, Бодлер — из-за наркотиков, Сан-Хуан де ла Крус — из-за решеток на окнах кельи. Среди французских критиков есть такие, кто утверждает, что Пруст, отшельник, сидевший взаперти к комнате, обитой пробкой, был величайшим из литературных путешественников.

Основатели монашеских орденов постоянно придумывали все новые способы обуздания тяги к странствиям в послушниках. «Монах, оказавшийся вне стен своей кельи, — говорил Святой Антоний, — все равно что рыба, выброшенная из воды». Однако Христос с апостолами странствовали, бродя пешком по палестинским холмам.

Что это за причудливое безумие, вопрошал Петрарка своего молодого секретаря, что это за одержимость — каждую ночь спать в новой кровати?

Что я здесь делаю?

Рембо — в письме домой из Эфиопии

ПИКОС, ПИАУИ, БРАЗИЛИЯ

Бессонная ночь в отеле «Шарм». В здешних местах, где самый высокий уровень младенческой смертности в мире, водится клоп, переносящий возбудителей сонной болезни. Во время завтрака хозяин гостиницы, вместо того чтобы подать мне яичницу, хлопнул мухобойкой по моей тарелке и поднял за лапку пестрое коричневое насекомое.

— Mata gente, — сказал он мрачно. — Оно убивает людей.

Оштукатуренный фасад выкрашен в светлый мятно-зеленый цвет, а слова CHARM HOTEL выведены жирными черными буквами. Вода из протекающего водосточного желоба смыла первую букву, и теперь название читается… ^[22]

ДЖАНГ, КАМЕРУН

В Джанге две гостиницы: отель «Виндзор» и — на другой стороне улицы — отель «Анти-Виндзор».

БРИТАНСКОЕ ПОСОЛЬСТВО В КАБУЛЕ, АФГАНИСТАН

Третий секретарь является одновременно культурным атташе. Его кабинет забит экземплярами «Скотный двор» Оруэлла: так британское правительство решило внести вклад в преподавание английского языка в афганских школах, а заодно преподать азбучный урок о вреде марксизма устами свиньи.

— Но… свиньи? — спросил я. — В мусульманской стране? Вам не кажется, что подобная пропаганда может привести к совершенно противоположным результатам?