Наверное, у меня точно такое же растерянное лицо. А может быть, даже чуть более растерянное, потому что я до сих пор не могу поверить в то, что происходит.

Твой поезд только что объявили.

Твой чемодан у меня в руках.

Твой коротко стриженный затылок маячит впереди.

Пока нас разделяет только толпа людей, спешащих занять свои места в купе отъезжающего поезда.

Но это только пока.

Перед глазами мелькает желтый указатель – вторая платформа, четвертый путь. В переходе пахнет затхлой сыростью. Пахнет людьми. Каждый человек из неисчислимого множества людей, проходящих по подземному переходу к своей платформе, навсегда оставляет здесь частичку своего запаха. Этот запах ни с чем не перепутаешь. Я точно знаю теперь, как пахнет разлука.

Совсем не цветами.

Ничего приятного, между прочим.

Ты поворачиваешь, и я поворачиваю следом за тобой. Вместе со мной поворачивает делегация родственников и десятки людей, совершенно случайно оказавшихся сейчас рядом. Когда полумрак подземного перехода сменяется наконец ярким светом наступившего вопреки моим глупым надеждам дня, я слышу, как издалека доносится протяжный гудок. Это чей-то чужой поезд. Твой уже давно стоит на платформе, диктор повторно объявляет начало посадки. В поисках нужного вагона мы еще некоторое время бродим возле состава. Наконец останавливаемся возле таблички с цифрой 11, криво подвешенной за мутным стеклом около входа.

Почти половина времени, оставшегося у нас, уходит на общение с проводницей и размещение в купе.

Наконец ты выходишь из вагона, успевая растратить целых четыре драгоценных минуты на все эти ненужные глупости. Но и теперь преимущество прощания – на стороне родственников. Мне остается только смотреть безучастно, как ты утираешь слезы на лице матери, киваешь головой, выслушивая в сотый раз прощальные напутствия, без конца повторяя «конечно», «обязательно», «буду писать», «буду звонить», «буду скучать»…

Ты и сама чуть не плачешь, оказывается.

Я замечаю слезы в твоих глазах, когда ты наконец подходишь ко мне. Грустно улыбаешься, кладешь руки на плечи. Родственники дружно отворачиваются, проявляя немыслимую в данной ситуации деликатность.

Воспользовавшись подаренным шансом, я целую тебя в губы.

И еще раз.

Целую отчаянно и долго, снова заставив почувствовать острую нехватку кислорода.

«Я помню, – бормочешь ты, улыбаясь, и пытаешься отдышаться. – Я знаю. Я не забуду».

Диктор объявляет, что до отправления поезда остается пять минут. Просит отъезжающих занять свои места, а провожающих выйти из вагона.

Мы стоим, не шелохнувшись, и смотрим друг на друга.

«Все будет хорошо, – говорю я, чтобы не молчать. – Вот увидишь, у тебя все получится. Ты поступишь».

«Надеюсь», – отвечаешь ты, нахмурившись.

Встревоженные родственники заталкивают тебя в вагон. Проводница, поднявшись следом за тобой, убирает подножку. Остановив взгляд на моем лице, замечает, какое оно несчастное, и отходит в сторону, оставляя тебе место на самом краю тамбура. Я смотрю на тебя снизу вверх.

«Надеюсь, – повторяешь ты снова. – Если не поступлю – не знаю, что буду делать. Умру, наверное!»

Я снова бледнею от этих слов. Ты шутишь, я знаю, и все-таки не могу с собой ничего поделать.

«Прекрати, – отвечаю тебе злым шепотом. – Прекрати говорить всякие глупости».

Ты тихо смеешься.

«Не переживай. Я ведь дала тебе уже инструкции на этот счет. Так что переживать не нужно. Ты мне лучше вот что скажи…»

Поезд дает протяжный гудок, колеса вздрагивают, издавая чудовищный грохот. Но с места пока не двигаются.

«Ты лучше вот что скажи, – продолжаешь ты, улыбаясь грустно и чуть-чуть насмешливо. – Не боишься, что я могу встретить кого-нибудь там? Влюбиться, и все такое? Целых пять лет…Кто знает…»

Ты снова шутишь. Я знаю. Шутишь, конечно. И мне не остается ничего другого, как ответить на твою шутку своей шуткой. Такой же нелепой и глупой:

«Только попробуй, – отвечаю я. Сжимаю пальцы в кулак и задираю руку наверх – так, чтобы тебе было лучше видно. Повторяю: – Только попробуй. Убью сразу!»

«Убьешь!» – смеешься ты.

Моя шутка удалась, по всей видимости.

Проводница появляется из вагона и просит тебя отойти в сторону.

Я разжимаю затекшие от напряжения пальцы и глупо машу тебе рукой. Родственники дружно машут вместе со мной. И ты машешь тоже. Машешь и продолжаешь смеяться над моей остроумной шуткой.

Потом ты уходишь. Исчезаешь из поля зрения. Подорвавшись с места, я быстро оказываюсь возле окна твоего купе и снова вижу тебя.

Ты шепчешь что-то абсолютно не важное, прилипнув носом к стеклу, которое нас разделяет. Кончик носа приплюснут, похож сейчас на пятачок поросенка.

Что-то похожее уже случалось с нами раньше.

Ты тоже вспоминаешь об этом. Улыбаешься и начинаешь дышать на стекло. Торопливо, боясь не успеть до отхода поезда, чертишь пальцем на стекле непонятные знаки.

Я с трудом разбираю первое слово:

«Невозможно».

«Невозможно» написано на стекле криво и занимает слишком много места.

Невозможно – что?

Ты продолжаешь дышать на стекло, отыскав в верхней его части большой прямоугольник чистого пространства.

«… убить того кого…» – читаю дальше.

На стекле уже совсем не остается места. Несмотря на то, что ты сэкономила на запятой, которую нужно было бы поставить в середине фразы в соответствии с правилами грамматики русского языка.

Поезд трогается с места. Я делаю шаг, понимая, что не смогу удержаться, чтобы не побежать за ним. Понимая, что все будет именно так, как бывает в дурацких мелодрамах, которые ты так любишь смотреть по телевизору и которые я так отчаянно презираю.

Делаю еще шаг.

Ты торопливо дышишь на стекло. В самом его низу остался крошечный незамутненный прямоугольник.

Выводишь кончиком пальца букву «л». Я уже знаю, что будет дальше.

Иду за поездом.

Бегу за поездом.

Возле «л» появляется «ю».

Места больше не остается.

Фраза обрывается.

Поезд идет уже слишком быстро, и я не успеваю за ним.

Теряю тебя из виду и все равно продолжаю бежать, надеясь непонятно на что.

Теряю из виду последний вагон и продолжаю бежать вдоль пустых рельсов, уже ни на что не надеясь.

Наконец останавливаюсь.

Невозможно убить того, кого любишь.

«Я же пошутил» – говорю я тебе в полный голос. Слышу свой голос, вздрагиваю и оглядываюсь по сторонам. Вижу себя за столиком в привокзальном кафе. В руках – одноразовый пластиковый стакан, наполненный жидкостью светло-коричневого цвета. Кофе или чай – вследствие полного отсутствия вкуса и запаха разобрать невозможно. Вокруг – люди. И за одним столиком со мной – тоже люди. Пожилая пара. Грузный мужчина с редкими седыми волосами и женщина в спортивном костюме.

Оба смотрят на меня в немом удивлении. В глазах застыл немой вопрос: с кем это вы сейчас, молодой человек, разговаривали? А?

Поднимаюсь из-за стола, без сожалений оставляя недопитым светло-коричневый напиток без вкуса и запаха.

Три дня живу, как в тумане. Еще несколько таких дней – и я не выдержу, наверное.

На четвертый день ты звонишь. Сообщаешь радостным голосом, что провалила первый экзамен в театральное училище. Смеешься в трубку.

«Ты приедешь?» – спрашиваю с надеждой.

«Нет, – отвечаешь ты. Моя надежда падает на пол и разбивается вдребезги. Я вижу хрустальные осколки у себя под ногами. – Я не приеду. Я тут надумала теперь поступать в педагогический институт!»

«В педагогический?» – переспрашиваю удивленно. Не могу понять, почему в педагогический. Почему не в медицинский или, к примеру, не в университет Патриса Лумумбы.

«Патриса Лумумбы! – передразниваешь ты со смехом. – Слова-то какие он знает, а? В этом университете, к твоему сведению, одни африканцы учатся! Я ведь не африканец?»

«Не африканец», – соглашаюсь, чтобы хоть что-то сказать.

«Ну вот, – заключаешь ты и снова смеешься в трубку. – Оказалось, что это совсем не страшно… Я имею в виду, повалить экзамены в театральное… Я думала – умру на месте от горя… А вот ведь, осталась вполне живая… Чем, по твоему, плох педагогический?»