16. Банкет, Рембрандт и гарнитур «Олэся»
Незадолго до описываемых событий в Третьяковке случился очередной спонсорский банкет. А практика была такова, что обычно где-то ближе к концу мероприятия к столу – подъесть остатки угощения, – допускали всякую обслуживающую чернь, в том числе и «Курант». Дело было, конечно, добровольное. Хочешь, иди, а не хочешь – не иди.
Выпивать на банкетах строго воспрещалось, так как оставался еще свеж в памяти случай, когда разгоряченный патриаршим «Кагором» строгий аскет Горобец явился требовать у Е.Е. еще бутылочку. Не получив испрашиваемой малости, Горобец в сердцах наговорил Е.Е. лишнего, о чем потом искренне сожалел. Что ж, и не удивительно – насколько я знаю, лишение двадцати процентов жалования еще никому не повышало настроения.
Для Михаила же Борисовича Лазаревского его личное участие во всех подобных мероприятиях было делом чести. Очень уж ему нравились банкеты! Он считал посещение их своей законной прерогативой, чем-то вроде права армии на разграбление захваченного города. Принимая во внимание его высококалорийный, но удручающе однообразный пельменный рацион, слабость Михаила Борисовича в банкетном вопросе становилась легко понятной.
Но вот один раз Совнарком издал декрет: на банкет под страхом смерти никому ни шагу! Дело было во внезапно обострившихся отношениях «Куранта» с третьяковской администрацией. В хитросплетениях запутанной интриги этого конфликта демонстративному бойкоту банкета наивно придавалось значение показательной акции. Так сказать, пусть мы бедные, но мы гордые! И нам ваши огрызки на хер, что называется, не уперлись!
Напугали ежа голой жопой… Директор Галереи Родионов, узнав об этом, небось неделю не спал и горько плакал.
Как бы там ни было, такое решение состоялось, и о нем было объявлено каждому курантовцу. Будучи в те времена уже старшим сотрудником, я последовательно обошел всех своих подчиненных и довел до них последнюю директиву Генштаба. Кто, говорю, хотя бы подумает о банкете – уничтожу и распну!
То же сделали Ваня и Олег. Честь общаться с Михаилом Борисовичем выпала Олегу, причем это важно для дальнейшего повествования. Повторяю, Михаилу Борисовичу очень нравилось ходить на банкеты и кушать там купеческие пошлости вроде «расстегайчиков наборных с сигом по-монастырски». Он и пошел, цинично наплевав на все распоряжения и политические резоны командования.
Вместе с тем, понимая, что одному идти как-то уж совсем вызывающе, он склонил к этому еще и Лёлика Сальникова. Лёлик Сальников как лучшее время в своей жизни вспоминал годы армейской службы. Он был личным шофером какого-то министерского генерала со всеми вытекающими отсюда последствиями: стойкое мировоззрение дворового человека, плюс неистребимая, прямо-таки наркозависимая тяга к халяве. Естественно, он с радостью согласился.
Тревожную весть в дежурку принес Андрюха Кузнецов. Мол, сидят голубчики, угощаются. Евгений Евгеньевич, сломав в сильных пальцах карандаш, сказал длинную фразу на матросском языке и отправился лично проверить сигнал. А я в это время возвращался с отдаленного поста. Проходя через банкетный зал, я увидел нечто вопиющее.
У Рембрандта есть такая картина «Автопортрет с Саскией». На ней изображен собственно Рембрандт с толстой теткой на коленях, стало быть, с этой самой Саскией. В победно воздетой к небу правой руке живописец сжимает здоровенную стаканюгу с портвейном, а левой этак крепко, с вдохновением мнет саскину трансмиссию. Вид у Рембрандта при этом самый что ни на есть праздничный. Саския тоже всем довольна.
Мизансцена в банкетном зале в деталях повторяла шедевр великого фламандца (или голландца?). Сдвинув стулья в кружок, здесь беззаботно пировали Лёлик «Малыш» Сальников, Михаил Борисович и несколько официанток из кафе. Одна из них сидела у Михаила Борисовича на коленях и, болтая в воздухе упитанными икрами, заливисто хохотала густым контральто.
Судя по всему, Михаил Борисович исполнял на этом маленьком празднике партию тамады, и как раз провозглашал очередной тост. Он был весел, нетрезв и без пиджака, отсутствие которого обнаружило наличие ужасно цветастых подтяжек.
А в пяти метрах от них я с замиранием сердца приметил нашу кураторшу Зайкову, прямо-таки пожиравшую глазами веселую компанию. Она сосредоточенно фиксировала каждое движение расслабившихся сотрудников Службы безопасности и, надо полагать, уже моделировала в уме сцену скорой беседы с их начальником. Начальник, кстати, не заставил себя ждать. Евгений Евгеньевич стремительно ворвался в кафе, но тут же замер, будто громом пораженный. Его благородное лицо исказилось гримасой гнева и удивления.
Допустим, он мог еще себе представить двух тщательно закшкеренных сотрудничков, тихонько притаившихся в темном уголке, и торопливо поедающих бутерброды с севрюгой. Наверное, он ожидал увидеть, что они то и дело воровато оглядываются на двери и пугливо вздрагивают при каждом шорохе. Быть может, он даже ожидал, что они, плача от страха, лихорадочно рассовывают по карманам расстегаи и кулебяки…
Можно долго гадать, что еще ожидал увидеть наш начальник объекта. Но то, что меньше всего он ожидал увидеть Михаила Борисовича в кричащих подтяжках и с поддатой девкой на коленях – это я готов голову дать на отсечение!
Когда Е.Е. чуть ли не за уши выволакивал незадачливых кутил из зала, я подумал, что несладко им сердешным придется. Прав я оказался ровно на половину, причем вся она досталась Сальникову.
На разбирательстве неприятного происшествия виноватые избрали разную тактику поведения.
Простой парень Леха Сальников уперся как осел, и монотонно долдонил: «А чё, нельзя? А чё, имею право поесть нормально!». Он категорически отказывался признать за собой хоть сколько-нибудь малую толику вины, и занял заранее проигрышную позицию борца за некие исконные привилегии, которые можно подумать были дарованы роду Сальниковых еще каким-нибудь там мохнатым Рюриком. Мол, «…и отцы наши, и деды испокон веку на банкеты хаживали… и езживали… и мы, значит… не позволим, бля!..».
Он добился только того, что Е.Е. вычеркнул его из списка кандидатов в старшие сотрудники, а заодно в качестве контрибуции нагрел на десять процентов. Не дешево обошлись Лехе расстегайчики.
Быстро протрезвевший Михаил Борисович пошел другим путем. Наш ученый эпикуреец крепко стоял на том, что он и понятия не имел о запрете. Будь он, Михаил Борисович в курсе, то если бы и пошел на банкет, так исключительно с целью плюнуть там на пол, а затем спеть под гитару сатирические куплеты на наболевшую тему неплатежей. Он всем сердцем приветствует идею борьбы с третьяковской правящей верхушкой, и горячо одобряет методы, посредством которых эта борьба ведется, хотя считает их недостаточно жесткими. На банкет не ходить? Прекрасно. Но бросить в кабинет Зайковой бутылку с зажигательной смесью – это же еще лучше! Ему никогда не нравилась эта Зайкова!
Подозревать же его, Михаила Борисовича в умышленном невыполнении приказа просто смешно, так как нет в «Куранте» человека более него преданного Делу. А если кто-то и объявляет себя таковым, то он самозванец и аферист почище Гришки Распутина, да отсохнет его лживый язык, и лопнут его сучьи глаза!
Озадаченный таким поворотом дела, Е.Е. вызвал Олега Баранкина. На очной ставке Михаил Борисович слово в слово повторил ранее сказанное: не знал, не ведал – и все тут. Эта наглая ложь выгодно оттенялась удивительно искренним взглядом глубоко порядочного человека, который даже приблизительно не представляет себе, как это: говорить неправду. Такой кристально чистый взгляд может иметь только «Почетный донор СССР», или благочестивый отрок Варфаламей, или ангел божий.
Думаю, при других обстоятельствах Е.Е. не оставалось бы ничего другого, кроме как извиниться перед напрасно оболганным Михаилом Борисовичем и отпустить его с миром. Но как тогда быть с Олегом Баранкиным? Неужели верный Олежка ступил на скользкий путь фрондерства, и занимается всякими грязными интригами, подставляя под удар самых преданных и несгибаемых борцов?