— Ты-то откуда знаешь его секрет?
Пророка неожиданно сильно смутил мой вопрос. Не отвечал он долго. Но потом все-таки сказал:
— Мы соперничали с ним из-за женщины. Это была единственная женщина моей жизни… она-то мне и рассказала…
— А потом?
— Потом меня убили из-за артефакта «компас»… ну, почти убили. А пока я выздоравливал, Марина стала женщиной Клеща.
Мы как раз дотащили темного сталкера до моей каюты. Уложили на второй матрас, рядом с Малышевым, устроили там же «Кабана» и снарягу. Сели отдышаться.
— Лазарет, итить его двести, — с иронией промолвил я.
— Вот сейчас бы водки, — печально сказал Пророк.
Молчу. Второй раз я столько за один штык беленькой не отдам.
— У меня потом была семья. У меня… была еще семья… потом. У меня… тут, в Зоне… завелась собака. Хорошая собака… растила щенят…
Пророк заплакал.
Отвернулся от меня, но уходить не стал. Посидел молча, дождался, пока слезы перестанут литься. Почти успокоился. Затем вынул нож и начертил на ржавой стене силуэт сидящей собаки. Ловко у него вышло, ребята: вот хвост, вот стоящие торчком уши, вот лапы… Потом он принялся вычерчивать кутят.
Но тут пришел Шпиндель и принес нам шесть кубиков рафинада.
— Больше нет, извините.
Пророк мрачно посмотрел на него.
— Разве что вот еще парочка, — вольный торговец вынул из кармана добавку и торопливо смылся.
Пророк попросил у меня воды, налил в кружку воды и развел в жидкости сахар, всыпал в сироп свое лекарство из пластикового пакетика, что хранился в его нагрудном кармане.
Клещ лежал тихо, не подавал признаков жизни. А в остальном он выглядел как труп, вполне согласный со своей участью. Доктор постоял-постоял над ним с кружкой и принялся чесать в затылке.
— Что-то я не пойму, как в него всё это влить…
— Может, я запрокину ему?..
Пророк досадливо отмахнулся:
— Боюсь, захлебнется он тогда.
Проповедник любви опять почесал в затылке. Потом переносицу. Потом подбородок. Потом за ухом. Потом правое колено.
— Слушай-ка, у тебя ведь была «зуда». Ну, точно. С ней, может быть, получится.
— «Зуда»? У меня? У меня — «медуза», а не «зуда».
— Да не жалей ты ее. Она годами работает, притом частота использования не имеет значения. Не знаю, зачем тебе эта дрянь, но я же ее всего-то на пару минут прошу.
— Да какая «зуда», Пророк? Я не въезжаю!
Смотрит на меня, как баран на новые ворота.
— Да ты, надо полагать, совсем новичок в Зоне…
Чему-то, надо полагать, меня опять недоучили проклятые орденские инструктора.
— А что, сразу не видно было?
— Не знаю… Для меня все сталкеры равны. Если ты не понимаешь, объясню попросту: дай мне на пару минут ту медальку… у тебя завалялась такая маленькая медалька…
Медаль Михайлова — «зуда»? В упор не понимаю, ребята. Хоть об стенку башкой бейте.
Я вынимаю медальку и даю Пророку.
— Только… Пророк… хе-хе… ты про нее никому… это… хе-хе… такая штука… хе-хе…
— Полмиллиона, Тим, хо-хо, я всё знаю… хо-хо-хо… мне чужих бабок не надо… ахха-ха-ха-хо-хо… буду молчать…
Он сжимает металлический овал в кулаке и делает пальцами странные движения — будто разминает что-то. И чем дальше он это что-то разминает, тем больше мне хочется смеяться. Да не просто хочется, я то и дело нервно похохатываю.
— Кру-хахх-ха-хха-кху-и-и-и! — всхлипывает Пророк.
И тут нас обоих накрывает ураганным приступом хохота.
Пророк падает на пол, из носа и ушей у него идет кровь. У меня красные круги плывут перед глазами. Ржет до икоты сержант — не приходя в сознание…
— Сейчас… хахха-ха-ха-ха-ахха-ахха-хха… разолью… ху-хху-ху-ху!
Вдруг и у Клеща на месте плотно сжатых губ образуется щель. Смеется. Смеется!
Я успел влить раненому жидкости на пару-тройку глотков, обливаясь и обливая его. Он закашлялся, но все-таки сглотнул.
А дальше… дальше мы чуть не умерли, пытаясь затолкать «зуду» в контейнер. Мы сгибались и разгибались, стояли на четвереньках, бились головами об пол, пытались встать и вновь валились… Потом эта гребаная зараза чуть-чуть ослабила хватку, и Пророк парой ловких движений все-таки ее закупорил.
Сержант с Клещом лежали оба аки младенцы. Пророк пояснил:
— Побочный эффект: попавшего под «зуду» потом неодолимо клонит в сон… Брат сталкер… с этим не поспоришь. Пойду вздремну у себя, а ты — у себя. Через несколько часов Клещ должен будет очнуться, вот тогда и повозимся…
Он протяжно зевнул. Зёв — штука заразная, и я еще более протяжно, даже с какими-то постанываниями, ответил ему. Пророк поспешно вышел, захлопнув дверь.
Перед глазами плыло.
Я хотел проверить связь, а потом запереться, но заснул прямо с ПДА в руке. Только успел подумать: «Засыпаю…»
…июнь. Сумерки. Москва превратилась в дно теплого океана. Где-то высоко, выше университетского шпиля, выше Останкинской башни, бегут волны облаков. Дома, как разросшиеся кораллы, тянутся к свету. Солнце, устав жалит, нежит. Причудливые раковины машин увязли в придонном иле. Птицы скользят с дерева на дерево, вяло шевеля крыльями. Звенит фрегат асфальтовых морей, вспенивая стальным бушпритом пространство между рельсами.
Мы идем по сиренево-черемуховому бульвару. Высокие водоросли деревьев застыли справа и слева, от белой пены цветов — глазам больно. Ветер спрятался под веками у котов, вольно дремлющих в пыли.
— Галка, — обращаюсь я к ней, — мне никогда не хотелось стать другим человеком. Чем-то большим или… просто другим. Мне никогда не хотелось переделывать себя под этот мир. Лучше требовать от мира, чтобы он был не столь безобразен. Хотя бы на расстоянии десяти шагов от меня. Вот сейчас… мы идем… и всё так хорошо. Но почему так бывает не всегда, и…
Она смотрит куда-то в сторону, почти не слушает, а тут вдруг поворачивается ко мне. И я вижу — это не Галка. Фигура — Галкина, ноги Галкины, волосы — ох, волосы, кажется, Арабеллы. А лицо… Лицо — Юсси.
Мне не страшно.
Юсси-лиса, Юсси — зверь благородный, зверь изысканный, отвечает мне:
— С такими требованиями к реальности ты должен стать художником.
Я почти понимаю ее.
— Но лучше не переставлять, а делать ее. Делать пеструю гальку, окатанную веками воды, совершенную вещь.
— Художником? — переспрашиваю я.
— Да. И у тебя для этого — масса способностей! — говорит она без малейшего сомнения. И я соглашаюсь: да, конечно, я умею делать красивые пестрые камни. Давно умею, только ленюсь. Просто мне надо избавиться от лени.
Но ведь это и не Юсси. Лицо моей спутницы расплывается. Волосы становятся длиннее и меняют цвет. Только что была зимняя полночь, а сейчас — осенний день, темно-русый, спокойный. Волосы ее тихи. Кожа ее — серебро, растворенное в молоке. На шее — ожерелье из ягод рябины.
Нет, это совсем не Юсси, и подавно не Галка — от нее и следа не осталось.
Это моя возлюбленная. С ней я должен был прожить всю жизнь до последнего часа. Но я лишился ее. Так получилось. Она не виновата, да и моей вины нет. Просто жизнь иногда рвет в клочки твои желания, а у тебя нет ни единого шанса склеить разорванное.
— Ты мечта моя несбыточная, ненадолго сбывшаяся и опять несбыточная, — говорю я ей.
— Но я у тебя была. А памяти никто лишить не может.
— Ты знаешь, что я, просыпаясь, каждый день говорю тебе: «Доброе утро», а засыпая «Спокойной ночи»?
— Знаю.
— Отчего же мы не вместе?
— Бог не велел. Смирись с этим.
Она берет меня за руку, улыбаясь.
— Большего нам не позволено.
Это я учил ее улыбаться. Это я сделал так, чтобы улыбка стала для нее самым обычным делом. До меня она просто изгибала губы, когда окружающие хотели от нее веселья.
— Я понимаю. Ничего не изменишь. Тогда зачем ты здесь?
— Как же я не приду к тебе? Ведь ты звал меня.
— Разве?
— Это наше место. И наше время. Кого ты еще мог тут встретить, кроме меня?
Верно.
Я хочу отвыкнуть от нее. Мне нужно отвыкнуть от нее. Я обязан отвыкнуть от нее.