После падения Пондишери начальник французских иезуитов в Индии отец Лавр также возвратился со своими сподвижниками в Париж; он потребовал от правительства ежегодную пенсию в четыреста ливров в вознаграждение за услуги, оказанные им французской политике в Индии. В это время он умер, и когда явились для опечатывания оставшегося после него имущества, то нашли значительное количество золота и бриллиантов. На это сокровище был наложен секвестр, и кроме того, в шкатулке, где оно хранилось, нашли весьма важные записки, в которых Лалли обвинялся в расхищении казенного имущества и измене.

Несмотря на все старания противников Лалли, поведение его настолько не походило на поведение виновного, что господин Паскье, советник верховной камеры которому было поручено следствие по этому важному делу, основывал все свои обвинения только на документе, найденном у иезуита. Лалли был до такой степени убежден в своей невиновности, что имел неосторожность обвинить в различных преступлениях офицеров, служивших под его начальством, и начальников колонии; он так резко обличал как тех, так и других, что для оправдания их необходимо было осудить и казнить Лалли.

Между тем процесс был передан королевским патентом на рассмотрение общему собранию верховной камеры Парламента и уголовной палаты.

Перед судом так же, как когда-то во главе армии, Лалли не сумел обуздать свой неукротимый нрав. Он защищался упорно, считал себя оскорбленным, горячо восставал против обвинений, отвечал упреками на упреки, обличал низость одних, жадность других, даже осмелился заметить, что настоящим виновником всех несчастий было бессильное правительство, которое не сумело ни помочь ему при успехах, ни поддержать при неудачах. Убедительность и сила речи, впечатление, производимое видом этого храбреца, который смотрел на всех гордым львиным взглядом, — все это уже начинало производить благоприятное впечатление на народ и уменьшать враждебное расположение его к Лалли.

Очевидно, что измена существовала лишь в воображении врагов Лалли.

Обвинения в лихоимстве были столь основательны и правдоподобны, как обвинения в злоупотреблении властью, в насильственных поступках по отношению к солдатам и чиновникам колонии, в бесчеловечном обращении с индусами. Все это были факты, свидетелями которых были все жившие в колонии. Вследствие этого суд, заранее предубежденный против обвиняемого, нашел достаточный предлог для того, чтобы приговорить его к смерти. 6 мая 1766 года был вынесен приговор, в котором было сказано, что Томас-Артур, граф де Лалли-Толлендаль, обвиненный и обличенный в измене интересам короля, государства и индийской компании, в злоупотреблениях властью, в притеснениях и лихоимстве приговаривается к отсечению головы.

Де Лалли был так горд и так высоко ценил себя, что подобно маршалу Бирону, с которым он имел столько сходства, он никогда не считал возможным, чтоб дело его могло иметь подобную развязку.

А между тем еще задолго до вынесения приговора по некоторым обстоятельствам он мог бы угадать, что участь его решена.

За несколько дней до вынесения приговора первый президент приказал майору Бастилии снять с преступника ордена и знаки генеральского чина, в которых он всегда являлся пред лицом своих судей. Офицер этот, всегда отличавшийся снисходительностью к заключенному, передал ему полученный приказ и просил не принуждать его к ужасной необходимости прибегнуть к силе. Лалли ответил, что награды, данные ему за храбрость и преданность королю, можно отнять у него только вместе с жизнью. Майор позвал солдат, началась борьба. Солдаты повалили Лалли на пол и, срывая с него эполеты и аксельбанты, разорвали в клочья весь мундир обвиняемого.

Несмотря на это, преступник все-таки не хотел понять настоящего смысла всех этих строгостей.

Когда, наконец, ему прочли приговор, то он остался безмолвным, неподвижным и как бы в оцепенении. Можно было подумать, что он тщетно старался понять смысл только что услышанных слов.

Затем он разразился проклятиями и, обратившись к трибуналу, назвал своих судей палачами и убийцами.

Возвратившись в Бастилию, Лалли немного успокоился и попросил майора простить его запальчивость, которая несколько дней тому назад имела столь грустные последствия, и обнял его.

Многие, даже сам господин де Шуазель, просили короля о помиловании Лалли, но Людовик XV оставался неумолимым.

В семь часов его посетил господин Паскье. Он начал говорить очень кротко с осужденным и подавал ему надежду на прощение, но едва только он назвал преступлением поступки, которые Лалли не переставал защищать, генерал не захотел более слушать. Им снова овладел такой приступ ярости, какого еще с ним не было до сих пор. С яростью схватил он компас, которым пользовался для составления карты своих побед и поражений, и острием этого компаса нанес себе удар в грудь, около самого сердца.

Острие компаса скользнуло вдоль ребер и нанесло только легкую рану; тюремщики бросились на Лалли и отняли у него это импровизированное оружие. Отчаяние придало сверхъестественные силы этому несчастному; он вырвался из рук тюремщиков и хотел броситься на господина Паскье. Пришлось призвать на помощь солдат, чтобы совладать с преступником.

Эта сцена до такой степени напугала господина Паскье, что он забыл о снисхождении, которое правительство должно было оказывать этой знатной жертве правосудия; он приказал завязать рот преступнику, а сам отправился к первому президенту с требованием, чтобы вследствие сопротивления генерала и попытки к самоубийству скорее привели в исполнение смертный приговор.

Шарль-Генрих Сансон был уведомлен уже накануне, чтобы все было приготовлено для казни к двум часам послезавтра. Время казни Лалли было определено раньше, чем официально был объявлен приговор. Шарль Сансон спокойно сидел дома в ожидании окончательных приказаний. Вдруг он услыхал стук подъехавшей и остановившейся у его дома кареты. Он подошел к окну и увидел, что из кареты выходит отец его, который уже несколько лет назад удалился в маленький городок Бри-Конт-Роберт. Жан-Баптист Сансон был чрезвычайно встревожен.

В тот день один из его соседей, возвратившись из Парижа, рассказал ему развязку процесса графа де Лалли, и это пробудило в уме старца воспоминания.

Он тотчас же решил ехать в столицу, где бывал весьма редко по причине своей слабости, которая все еще продолжалась, несмотря на то, что чувства и движения снова возвратились к его разбитым параличом членам.

За тридцать пять лет до этого несколько молодых людей провели вечер в одной из пригородных слобод, которая незаметно мало-помалу превращалась в предместье и стала называться предместьем Пуассоньер.

Возвращаясь, молодые люди заблудились в лабиринте дорог, которые вследствие построек и переделок были почти непроходимы.

Ночь была темная, и шел проливной дождь. Долго блуждали молодые люди, спотыкаясь на каждом шагу и поминутно увязая в глубоких колеях, размытых дождем и наполненных грязью. Наконец, они заметили ряд ярко освещенных окон на мрачном фасаде одного большого дома. Скоро стали до них доноситься слабые звуки музыки, по-видимому, вылетавшие из этого дома. Подойдя еще ближе, они заметили, что в окнах мелькает несколько пар танцующих.

Смело постучались они в двери и приказали вышедшему к ним слуге объявить их имена хозяину дома и передать ему, что они желали бы принять участие в его веселом празднике.

Через минуту вышел к ним сам хозяин.

Это был человек лет тридцати от роду, с открытым лицом и изящными манерами. Роскошный костюм указывал на человека из высшего общества, чего никак не предполагали молодые люди, входя в дом.

Он встретил их очень любезно; выслушал рассказ об их похождениях с улыбкой человека, еще сочувствующего увлечениям молодости. Затем он объявил им, что дает этот бал по случаю своей свадьбы, и прибавил, что ему очень приятно было бы иметь на своем празднике подобных гостей, но просит их подумать, достойно ли такой чести то общество, в которое они хотят войти.