Это решение было встречено с энтузиазмом. Правительство сделало большую ошибку тем, что дало огласку делу, в котором имя королевы стояло рядом с именами самых рьяных интриганов и интриганок. Кроме того, и сам суд, оправдав кардинала, поступил очень неловко. Правда, эта неловкость доставила Парламенту такое сочувствие, какого он вовсе не заслуживал. Народ смотрел на этот приговор, уничтожавший обвинение, высказанное в королевском указе, как на первую победу свою, и с энтузиазмом рукоплескал сопротивлению королевской воле уже потому, что это было сопротивление. Судьям рукоплескали повсюду, писал барон де Безенваль, и встречали их с таким восторгом, что они едва могли пробиться сквозь толпу народа.

Госпоже де ла Мотт не объявили о той участи, к которой ее приговорили.

Так как Парламент распускался на другой же день, по произнесении приговора, то было невозможно просмотреть постановление суда, вследствие чего исполнение приговора было отложено.

Когда снова открылись заседания Парламента, и решение было окончательно составлено и утверждено, то пришлось объявить приговор и графине де ла Мотт.

Во все время процесса госпожа де ла Мотт при допросах и очных ставках показала самый необузданный характер и страшную резкость в своих ответах, поступках и обвинениях. Все это заставляло опасаться, чтоб она снова не увлеклась и в бешенстве не наговорила бы чего-нибудь лишнего.

21 июня господин де Флери призвал к себе исполнителя уголовных приговоров и объявил ему постановление суда относительно осужденных. Вместе с этим он высказал и свои опасения по этому случаю и просил исполнителя устроить все без шума.

Один из чиновников, присутствовавший при этом разговоре, предложил завязать рот госпоже де ла Мотт так же, как это сделано было с Лалли. Шарль-Генрих Сансон возразил на это, что лекарство будет опаснее самой болезни и что соболезнование, которое так сильно проявилось при казни престарелого генерала, примет еще большие размеры, если предметом насилия станет женщина.

Шарль-Генрих Сансон просил у генерал-прокурора позволения взять все это на себя. Он хорошо понимал, что здесь нужна не сила, а ловкость и умение взяться за дело, и не испугался ответственности, которую принимал на себя. Генерал-прокурор согласился с просьбой моего деда.

Шарль-Генрих расспросил тюремщика об образе жизни госпожи де ла Мотт и о ее отношениях с окружающими. Тюремщик сказал, что графиня больше всех расположена к его жене, которая ей прислуживала во время заключения.

На другое утро жена тюремщика по приказанию исполнителя вошла в комнату осужденной и доложила, что кто-то желает поговорить с ней.

Госпожа де ла Мотт лежала в это время в постели; она отвернулась к стене и сказала:

— Пусть придет после; я не спала целую ночь и мне хочется спать.

Тогда жена тюремщика сказала ей, что пришел ее адвокат, которому уже некоторое время запрещено было посещать ее.

При этом известии госпожа де ла Мотт вскочила с постели и поспешно оделась.

В то самое мгновение, когда она переступала через порог своей комнаты, один из помощников, спрятавшийся за дверью, схватил ее и крепко сжал ее кисть; другой сделал то же самое с другой стороны. Но госпожа де ла Мотт с силой, которою в ней никак не подозревали, вырвалась из рук и быстро бросилась назад, чтобы снова скрыться в своей комнате.

В это время Шарль-Генрих Сансон успел уже запереть дверь и стоял, прислонившись к ней спиной.

Госпожа де ла Мотт остановилась перед ним и пристально поглядела на него своим сверкающим взором.

«Это была, — говорит мой дед, — женщина среднего роста, но чрезвычайно стройная. Ее, скорее, можно было назвать полной, чем худощавой. Лицо ее было довольно приятно, так что с первого раза нельзя было заметить некоторых неправильностей в нем, а подвижность ее лица делали ее очаровательной. Только после долгого наблюдения можно было заметить, что нос ее был заострен, как клюв, что рот ее был слишком велик, что ее, поражавшие своим блеском глаза, были слишком малы. Самое замечательное в ней составляли ее роскошные волосы, белизна и нежность кожи и стройность телосложения. Она была одета в утреннее шелковое платье с коричневыми и белыми полосками и убором из маленьких букетов роз. На голове ее был надет кружевной чепчик, который едва покрывал заднюю часть ее головы. Роскошные волосы выбивались из-под чепчика».

Она с трудом дышала и, обратившись к моему деду, снявшему шляпу, спросила у него:

— Чего вы хотите от меня?

— Чтобы вы внимательно выслушали свой приговор, сударыня, — отвечал исполнитель.

Было заметно, как дрожь пробежала по телу госпожи де ла Мотт; ее сжатые пальцы машинально теребили широкую ленту, которой она была подпоясана. На мгновение она задумалась и потупила глаза, но скоро оправилась, подняла голову и сказала:

— Ну хорошо, пойдемте!

Когда она пришла в комнату, где собралась Парламентская комиссия, актуарий приступил к чтению приговора.

При первых словах, объявлявших о ее виновности, чувства, волновавшие госпожу де ла Мотт, отразились на ее физиономии. Глаза ее быстро забегали, она стала до крови кусать свои сжатые губы; ничто уже в ней не напоминало той очаровательной женщины, которой она казалась минуту тому назад; теперь она была похожа на фурию.

Шарль-Генрих Сансон, предчувствуя бурю, подошел к ней. Это было сделано очень кстати, потому что в ту минуту, когда актуарий дошел до назначенных ей наказаний, бешенство несчастной прорвалось с неудержимой силой. Она так быстро откинулась назад, что если бы мой дед не поддержал ее, то она, наверное, разбила бы себе голову о плиты пола. Вслед за этим в страшных конвульсиях и с дикими пронзительными криками она покатилась по полу.

Пятеро сильных мужчин держали ее, и при этом нужны были страшные усилия, чтобы удержать ее и не дать ей убить или изувечить себя под влиянием этого припадка.

Это обстоятельство вынудило прекратить чтение приговора.

Казалось, чтение приговора придало ей новые силы. При попытке связать ее, снова началась у нее упорная, отчаянная борьба с помощниками.

Прошло не менее десяти минут, прежде чем пяти сильным мужчинам удалось восторжествовать над этой женщиной.

Наконец совладали с ней и перенесли ее на большой двор Консьержери.

Эшафот был построен на этом дворе, возле решетки, сквозь которую можно было видеть всю экзекуцию. Но так как в это время было еще очень рано, около шести часов утра, то любопытных было немного.

Ее разложили на площадке эшафота и приступили к наказанию, во все время которого она испускала отчаянные и яростные крики. Ее проклятия относились преимущественно к кардиналу де Рогану, которого она обвиняла в своем несчастии и осыпала самыми оскорбительными эпитетами; слышали также, как она бормотала: «Я терплю этот позор по собственной вине; мне стоило сказать одно только слово, и меня бы повесили».

Ей дали двенадцать ударов розгами.

Вероятно, ее отчаянные порывы окончательно обессилили ее, или, быть может, она не слыхала последних слов приговора; как бы то ни было, но когда ее посадили на платформу, она сидела несколько минут безмолвно и бессознательно.

Шарлю-Генриху Сансону эта минута показалась удобной, чтобы приступить к выполнению последней статьи приговора. Платье преступницы изорвалось при оказанном ею сопротивлении, и плечо ее было обнажено. Он взял железо из жаровни и, приблизившись к ней, придавил его к ее телу.

Госпожа де ла Мотт вскрикнула как раненая гиена и, бросившись на одного из державших ее помощников, укусила его за руку с таким бешенством, что вырвала кусок мяса. Затем несмотря на то, что была крепко связана, она начала отчаянно защищаться. Пользуясь снисхождением, которое ей как женщине помощники оказывали в этой борьбе, она долгое время делала бесполезными все их попытки, и едва удалось кое-как наложить клеймо на другое плечо.

Правосудие было удовлетворено. Госпожу де ла Мотт посадили в фиакр и отвезли в Сальпетриер. В ту минуту, когда ее высаживали из экипажа, она сделала попытку кинуться под ноги лошадям, а несколько минут спустя она хотела задушить себя, всунув в рот одеяло со своей постели.