Тогда Жевтоножко вылез из кабины, спрятался за бронированной обшивкой мотора и с пистолетом в руке стал ждать.

У него было всего две обоймы — по восемь патронов в каждой. Он почти в упор произвел пятнадцать выстрелов и убил еще девять гитлеровцев.

Емельянов глубоко вздохнул.

— Последнюю пулю Жевтоножко оставил для себя.

— Вот тебе и без вести пропавший, — тихо проговорил Семенюк.

— Да... видно, сильный был этот Жевтоножко, — задумчиво произнес Архипов.

— Такой же, как и вы, комсомолец, двадцать лет ему было, — ответил майор Голубев и, решив дополнить Емельянова, сказал: — В бессильной ярости фашисты изувечили мертвое тело летчика. Наши советские люди ночью подобрали Жевтоножко и похоронили его с почестями. Скоро ему, возможно, посмертно звание Героя Советского Союза присвоят.

Несколько минут не было слышно ни единого слова. Будто летчики молчанием чтили память погибшего. И, как всегда, Семенюк высказался первым:

— Карлов тоже живым не дастся, как вы учили, товарищ майор.

Все вопросительно посмотрели на командира полка.

Иван Алексеевич Емельянов... Именно он учил их драться и побеждать. Нередко в опасные минуты боя Емельянов приходил на помощь, принимая на себя атаки «мессершмиттов», словно птица, отвлекая врага от своих птенцов. Так было на Дону, на Волге, и каждый знал, что так будет всегда, пока бьется сердце этого человека.

Внимательно изучал Емельянов подчиненных. Он знал и умел оценить каждого летчика. Поэтому все с нетерпением ждали, что скажет командир полка.

И Емельянов ответил:

— Если жив Георгий, то пробирается он сейчас где-то тайком, в темноте. Будем надеяться, что вернется.

— Тем более автомат у него есть, — добавил Семенюк.

— У Карлова не только автомат на вооружении. У него еще партийный билет, который всегда подскажет, как действовать, — убежденно сказал Голубев.

— Вот тут ты, Александр Дмитриевич, в самую точку попал, — поддержал его командир полка. — А пока временно командовать эскадрильей назначаю лейтенанта Мордовцева.

Емельянов встал и, собираясь уходить, повернулся к Архипову:

— Пишите отцу письмо, а потом продумайте порядок работы летчика в кабине. Завтра полетите на боевое задание рядом со мной. Я сам поведу вашу эскадрилью.

«Наконец-то», — вздохнул молодой летчик. Он почувствовал себя полноправным членом этой боевой семьи.

Глава VI

В то время, когда происходил этот разговор, а Георгий Карлов прятался на чердаке сарая, сержант Долаберидзе лежал на голых досках в чулане, куда его бросили гитлеровцы по приказу коменданта.

...Атакуя стоянку «юнкерсов», уже на пикировании Долаберидзе заметил, как по центру аэродрома пошли на взлет два «мессершмитта». Он тут же вывел свой самолет из атаки и ринулся вниз наперерез истребителям противника.

«Только бы правильно прицелиться. Взять поправку на скорость, — эта мысль (не выходила из головы, но в сознании уже возникала другая, — а что, если не собью? Тогда взлетевший «мессершмитт» прикончит кого-нибудь из наших».

Когда до земли оставалось не более ста метров, а истребитель противника, еще не оторвавшись от взлетной полосы, всем своим корпусом закрыл переднее бронестекло кабины, Долаберидзе открыл огонь. Он жал на гашетку до тех пор, пока «мессершмитт» не задрал хвост,и не взорвался, перевернувшись на спину.

Только теперь, у самой земли, Долаберидзе буквально выхватил свой самолет из пикирования и начал набирать высоту.

Внизу бушевал огонь. Долаберидзе искал новый объект для атаки. Вдруг два оглушительных хлопка почти одновременно раздались под самолетом. Кабину начало заволакивать дымом. Штурмовик клюнул носом и, все больше зарываясь в крене, ринулся вниз.

Прилагая неимоверные усилия, Долаберидзе выровнял свой самолет, но удержать его в горизонтальном полете было почти невозможно.

— Прикройте. Иду на вынужденную, — сообщил Долаберидзе, включив передатчик.

Ответа не последовало. Даже привычного потрескивания в наушниках не было слышно. «Рация перебита», — догадался летчик и потянул раненую машину на юг, в степь; подальше от вражеского аэродрома.

Управлять штурмовиком становилось все тяжелее. Передний козырек остекления кабины забрызгало маслом. Долаберидзе открыл колпак кабины и, натянув на глаза летные очки, подставил лицо под обжигающие встречные потоки воздуха. До земли оставалось несколько десятков метров. Впереди раскинулась заснеженная пустынная степь.

Выбрав ровное поле, не выпуская шасси, Долаберидзе притер самолет на глубокий снег. Пробороздив нетронутый наст, штурмовик остановился, затих. После надрывного гула мотора лишь звон в ушах резал непривычную тишину.

Долаберидзе быстро отстегнул привязные ремни, сбросил с плеч лямки парашюта и выбрался из кабины. Осматривая самолет, он был удивлен, что сумел пролететь около тридцати километров на этой истерзанной машине. На правом крыле зияли две огромные пробоины от разрыва зенитных снарядов. Наискось через весь киль и руль поворота шла ровная линия небольших отверстий — трасса пулемета. Через эти отверстия виднелась перебитая тяга управления рулем поворота. Фюзеляж был забрызган вытекшим из бака маслом.

Летчик окинул взглядом степь. Кругом — ни души. На западе из-за горизонта ползли в небо густые черные клубы дыма. «Хорошо горит. Надо скорей уходить...»

Он поджег свой самолет и, утопая в глубоком снегу, двинулся на восток навстречу поднявшемуся солнцу.

Теплый меховой комбинезон, пушистые унты сковывали движение. Несмотря на мороз, идти стало невыносимо жарко. Долаберидзе даже снял с головы шлемофон.

Так, никого не встретив, прошел он около десяти километров, пока не выбрался на берег Маныча. Обессиленный долгой ходьбой по глубокому снегу, летчик повалился на стебли камыша.

Кругом по-прежнему никого не было видно. На всякий случай Долаберидзе достал из кобуры пистолет и положил его перед собой на шлемофон.

Только теперь он серьезно задумался над тем, что произошло. Перебирая в памяти случаи, когда летчики, садившиеся на подбитых самолетах в тылу врага, благополучно переходили линию фронта, Григорий успокаивал себя тем, что и он доберется до своих. Уже шестнадцать боевых вылетов совершил он под Сталинградом, и не было еще случая, чтобы его штурмовик не получил повреждения. Правда, ему обычно удавалось дотянуть до своего аэродрома, но все пули и снаряды, словно магнитом, всегда притягивались его самолетом.

«Несчастливый я. Вот и сегодня, — задумался Долаберидзе, — только меня одного подбили. Не умею я воевать. Учиться у «стариков» надо».

Долаберидзе не знал, да и не мог знать, что один из лучших летчиков полка — лейтенант Карлов тоже подбит над Сальским аэродромом и произвел вынужденную посадку всего в двадцати километрах от его самолета.

Между тем небо затянула серая пелена низких облаков. Неожиданно до слуха донесся лай собаки. Долаберидзе приподнялся и выглянул из-за камыша. Три немецких солдата и шесть полицаев с автоматами наперевес окружили его. У одного из немцев, повизгивая на поводке, рвалась вперед большая черная овчарка.

«Дешево не дамся», — решил летчик. Он взял пистолет и, сняв предохранитель, приготовился к схватке.

Ближе всех шел солдат с овчаркой на длинном поводке. Долаберидзе прицелился в него и спустил курок. Выстрела не последовало. Перезарядить пистолет было делом одной секунды. Немец с собакой, ускорив шаг, был уже совсем близко. Прицелившись ему в грудь, летчик вновь нажал на курок, и опять боек медленно передвинулся вперед, преодолевая густую, замерзшую смазку. «И тут мне не везет», — пронеслось в сознании.

Долаберидзе быстро достал документы и в тот момент, когда немец спустил с поводка собаку, засунул их в снег вместе с пистолетом. Затем он поднялся во весь рост и с поднятой головой, вразвалку вышел навстречу врагам. И столько силы было в его широкой, массивной фигуре, такая ненависть сверкала в глазах, что немцы и полицаи остановились в нерешительности. Но в следующее мгновение разъяренный пес прыгнул ему на грудь, рванул зубами комбинезон на плече летчика и... человек и собака повалились в снег.